-- Смотри, как ночь прекрасна, -- обратился я к Варе, останавливаясь у выхода из аллеи.

 -- Да. И знаешь что? -- сказала она. -- Мне кажется, что будто уж мы давно, давно и много раз стояли с тобой на этом месте, вот так, под руку, и любуясь этой картиной.

 -- Ты может быть видела это во сне? -- сказал я шутя. -- Бывают пророческие сны.

 -- Нет во сне я этого не видала, -- произнесла она, задумчиво покачав головой, -- но я много раз бывала здесь в лунные ночи одна, я простаивала здесь по целым часам и воображала себя то той, то другой героиней из прочитанного романа. Ведь нам, бедным провинциальным барышням, ничего другого не остается, -- грустно, с оттенком не то горечи, не то иронии, закончила она.

 Я не знал, что сказать ей на это, и только обнял ее и прижал в себе, а она продолжала:

 -- Ты помнишь "Шейлока"?

 -- Да, отчасти.

 -- А я знаю одну сцену оттуда наизусть и люблю иногда повторять ее. Знаешь то место, где Джессика идет по аллее с Лоренцо, и он говорит ей:

 Луна блестит. В такую ночь, как эта,

 Когда зефир деревья целовал,

 Не шелестя зеленою листвою, --

 В такую ночь, я думаю Троил

 Со вздохами всходил на стены Трои

 И улетал тоскующей душой

 В стан греческий, где милая Крессида

 Покоилась в ту ночь...

 Варя декламировала эти стихи с несколько певучей, но задушевной дикцией.

 -- Потом, знаешь, -- продолжала Варя, -- они вспоминают еще других влюбленных, бродивших в такую ночь, как эта; но мне всего больше нравится, когда они шутя говорят сами о себе. Сначала Лоренцо ей:

 ... в такую ночь

 С своим любезным Джессика бежала,

 Покинув дом богатого еврея...

 Джессика ему на это говорит:

 ... увы, в такую ночь

 Ее любить Лоренцо юный клялся

 И клятвами он душу у нее

 Украл; но все обеты эти были

 Один обман и ложь.

 А Лоренцо ей отвечает, и по-моему ужасно мило:

 ...в такую ночь

 Хорошенькая Джессика-малютка,

 Обидчица-шалунья, клеветала

 На милого -- и милый ей простил.

 -- Правда это хорошо? -- закончила Варя, смотря мне в глаза своими блестящими при лунном свете глазками.

 -- Варя, да ты поэт! -- воскликнул я, хватая ее руки и целуя их в восторге.

 -- Ты мне уж это говорил однажды, -- улыбаясь ответила она.

 -- Когда же? -- испуганно спросил я, боясь, не показались ли ей мои слова заученным повторением.

 -- А когда в первый же вечер по приезде смотрел мой пейзаж в гостиной.

 -- Ну да, ну да, -- заговорил я обрадованный, -- и тогда я это понял, и теперь вижу и убеждаюсь еще больше, что ты поэт.

 -- А ты с тех пор и не вспомнил о моих картинках? -- произнесла она с добрым детским упреком, глядя на меня.

 -- Милая, ты сама заслонила передо мной твои картинки. До живописи ли мне было, когда ты была со мной, и одна ты была у меня на уме, когда я оставался один. Ты, живая, прекрасная, наполнила за это время все мое существование, а ты говоришь о картинках.

 -- Пойдем, сядем на скамейку, -- сказала она.

 Мы прошли несколько шагов, до того места против террасы, где недалеко от входа в сводчатую аллею, заслоненная кустами сирени и акаций, стояла, как в ограде, чугунная скамейка со спинкой, нечто вроде дивана.

 Обнимая Варю, я не дал ей сесть на скамейку, а привлек ее к себе на колени. Обняв меня одной рукой, она склоняла мне на плечо свою головку и пролепетала как лепечет ребенок, которого нянька удобно уложила в постельку и крепко закутала:

 -- Вот так, хорошо.

 -- Варя, поедем в Петербург, -- как-то вырвалось у меня.

 -- За-че-м? -- произнесла она, растягивая слово.

 Я смутился. Я сам не знал, зачем и как я предложил ей ехать.

 -- Ну, так... ну, учиться живописи...

 -- Вы не маленький, а говорите ребяческие глупости, -- сказала она серьезно, не поднимая головы с моего плеча.

 -- Ну, я просто так сказал, -- оправдывался я, -- я хотел бы видеть там тебя, я не могу себе представить, как я буду без тебя.

 -- Ты, пожалуй, там женишься на мне? -- сказала она смеясь.

 -- Как знать! -- ответил я, чувствуя, что забираюсь в дебри.

 -- Полно говорить глупости, Сергей, -- произнесла она ласково, -- зачем нарушать наше хорошее настроение...

 -- Но Варя...

 -- Полно, полно, милый, -- быстро заговорила она, зажимая мне рот, -- ты совсем не понимаешь меня. Ты слышал, что папа сказал тебе давеча: женись там, в Петербурге, и приезжай сюда с супругой... А я тогда уеду отсюда... На ком бы ты там ни женился, я тебе во всяком случае не пара...

 -- Напротив, ты мне может быть под пару больше, чем кто бы то ни было, -- поспешил возразить я.

 -- Ну, все равно, я за тебя никогда не пойду, -- смеясь ответила она, -- ты мне не пара. Ты знаешь ли, за что я тебя так вдруг полюбила и целовать начала? За то, что ты прямо, откровенно сказал мне: "Я лгу, я обману тебя; я тебя разлюблю и никогда не подумаю потом о тебе, а вот на один миг я твой". И это правда, и мне это нравится, и разве в этот миг мы в самом деле не счастливее всех на свете.

 -- Варя, дорогая, но я чувствую, что с тобой этот миг может продлиться целую вечность.

 И я говорил это искренно; ее наивная смелость увлекала меня, порабощала. А она твердила свое:

 -- Никогда, никогда. Дальше этой скамейки, этого сада мы ее пойдем! Поиграем мы с тобой в любовь и расстанемся. И я больше ничего от тебя не требую, не желаю и не жду. И ты от меня ничего требовать не смеешь. Дай мне посмотреть в колодезь, -- тоном ребяческой просьбы произнесла она, -- это страшно, но ей-Богу же это ужасно хорошо. А я, право, не упаду и не утону.

 Сколько в ней было прелести, сколько грации и милого непорочного кокетства, когда она говорила это! С какой чудной улыбкой смотрела она на меня, в ожидании разрешения любить так, как ей этого хотелось. И держа на руках этого ребенка, я не посмел даже разжечь ее опять тлетворным поцелуем; я стал целовать ее, но эти поцелуи уже были чисты, как те, что я знал в первые дни моей первой любви. Я опять прижал к своему плечу мечтательную головку Вари, гладил ее и шептал ей:

 -- Дитя, дитя, милая, дорогая, люби, как знаешь, как хочешь -- а я люблю тебя больше всех на свете. Ну, посмотри, посмотри в колодезь, а я придержу тебя, чтобы ты и в самом деле не упала туда.

 Она крепко обняла меня и сказала:

 -- Ты поживешь здесь столько, сколько захочешь, мы будем видеться каждый день, как сегодня, а там ты уедешь, и мы долго... быть может никогда больше не увидимся.

 -- Не говори мне этого, Варя, -- возразил я, -- я и думать не хочу, что мы с тобой расстанемся; мы еще поговорим об этом как-нибудь, а теперь -- теперь ты моя...

 Я прильнул губами к ее прикрытому растрепавшимся локоном лбу, и потом мы долго сидели молча, наслаждаясь близостью друг друга, без слов понимая, что сердца наши полны любовью. Закрыв глаза, она лежала у меня на руках, как уснувшее дитя, с блаженной улыбкой на губах.

 Я поцеловал ее закрытые глазки и, наклонясь к самому уху, прошептал ей:

 -- Убаюкать тебя?

 Она немного открыла глаза, шире улыбнулась и, снова опустив веки, прошептала:

 -- Убаюкай.

 Слегка покачивая ее на коленях, я вполголоса запел ей berceuse -- первое, что пришло мне в голову:

 Sur mes genoux, fils du soleil,

 Vainqueur au champ d'alarmes,

 Le frais lotus d'un doux sommeil

 Sur toi verse les charmes.

 -- Это что такое? -- как сквозь сон, не открывая глаз, спросила Варя.

 -- Это из оперы "Африканка", -- ответил я. -- Васко-де-Гама спит, а влюбленная в него африканка, опахивая его веткой лотоса, поет над ним.