-- Мне нравится конец, -- сказала она вдруг, взглянув на меня своим обычно ласковым взглядом. -- "Любовь пройдет, и я без сожаленья забуду о твоей судьбе"...

 -- Нравится? -- удивился я, и невольно добавил: -- Но конец не это...

 -- А что же?

 -- Конец-то? -- произнес я, как бы спрашивая сам себя, договариваться ли до конца. И после минутного колебанья я прочел последние строки:

 Но если в страстном упоеньи

 Забыть на миг весь мир земной

 Захочешь ты -- оставь сомненья,

 Люби меня, иди за мной!

 -- Вот конец.

 Я произнес эти стихи тихо, сдержанно; но в то же время я пристально смотрел на Варю, как бы задавая ей серьезный вопрос и ожидая решительного ответа.

 Варя молчала и, перестав рвать цветы, стояла неподвижно, с опущенными глазами, словно все еще вслушивалась в стихи.

 -- Да, за этот краткий миг, -- заговорил я снова и на этот раз более страстным тоном, -- за краткий миг быть может безрассудного блаженства я сам не раз забывал всякие сомнения и, не думая о будущем, отдавался во власть настоящего.

 Цветы, которые я держал в руке, как-то сами собой выпали, и моя рука невольно протянулась, чтоб взять руку Вари. Она не противилась. Я крепко прижал ее руку к губам.

 -- Я вас люблю, Варя, -- страстным шепотом заговорил я, едва владея собой, -- я вас люблю, моя дорогая, самой глубокой преданной любовью, и простите, что я дерзко нарушаю наш договор... да нет, я даже ничего не нарушаю: разве я ухаживаю за вами!.. Я только не в силах сдержать проявление моей любви, моего поклонения. Но я готов сейчас же удалиться, если вы этого потребуете...

 И я выпустил ее руку, и эта рука беспомощно опустилась, а другая судорожно сжимала цветы начатого венка. Вся пунцовая, Варя стояла с поникшей головой. Я видел, как поднимались и опускались у нее на груди складки ее полупрозрачного платья. Я заметил, как несколько расширились ее нежно-очерченные ноздри, а верхняя губа приподнялась, образуя красивые ямочки по углам. Меня охватывало радостное волнение; и я понимал, что Варя в отношении ко мне уже не та, какой я нашел ее при первой встрече.

 -- А если вы не оттолкнете меня, -- заговорил я, взяв ее руку, -- если в вашем сердце есть хоть капля более теплого чувства, чем простая дружба ко мне, -- я буду счастлив уже одним сознанием этой любви. И чем чище и непорочнее она останется, тем она будет мне дороже, тем величественнее и торжественнее мне будет казаться то мгновение, когда ваше сердце забилось в унисон с моим сердцем.

 Как-то незаметно для меня самого, я обвил рукой ее стан и слегка приблизил ее к себе. Она не противилась. Я поцеловал ее в лоб. Она по-прежнему стояла задумчивая, неподвижная, застывшая в одной позе, и только под своей рукой я чувствовал учащенное биение ее молодого сердечка. Ее лицо горело, губы вздрагивали, глаза были полузакрыты. Я невольно наклонился, чтоб заглянуть ей в глаза, чтоб поймать их выражение. Тогда мои губы коснулись ее губ -- и вдруг я почувствовал, как этот слабый, робкий поцелуй начал разрастаться во что-то хорошо знакомое мне чудовищное, неодолимо-грозное, обессиливающее. Я чувствовал, как наши губы срослись во что-то неделимое, целое; я чувствовал, как меня всего куда-то втягивало, как будто громадное чудовище проглатывало меня, а я не в силах был пошевелиться; я как будто медленно переливался в какое-то неведомое пространство, я исчезал -- и это исчезновение было мучительно- сладостно...

 -- Довольно, довольно! Будет! -- прошептала вдруг Варя, вырываясь из моих объятий. -- Оставьте, оставьте... пойдемте...

 И она рванулась к тропинке.

 -- Варя, Варя, милая, погоди, -- лепетал я, хватая ее за руку и силясь удержать ее на месте.

 Но она потащила меня за собой. Я освободил ее руку. Она быстрыми шагами пошла вперед.

 -- Варя, ты не сердишься, дорогая, да? -- говорил я, едва успевая идти за ней. -- Я люблю тебя, Варя. Я не обидел тебя... скажи, милая. Ведь один только поцелуй... Ты не сердишься?..

 И я снова схватывал и снова опускал ее руку.

 -- Нет, нет, не сержусь, -- шептала она, вырываясь, -- только оставьте, оставьте, пойдемте.

 Мы были уже недалеко от мельницы, надо было принять более спокойный вид, и мы оба пошли тише. Варя бросила венок, который она до сих пор все еще крепко сжимала в руке. Венок упал на дорогу, к моим ногам. Я взглянул на него: бедные васильки -- как они были измяты.

 Кончилась рожь, за ней полянка, еще два шага -- и мельница. Варя оглянулась на меня и, погрозив мне с доброй улыбкой, сказала:

 -- Смотрите же!..

 Я не знаю, что именно она хотела сказать этими словами, но тогда мне казалось, что я все, как нельзя лучше понял.

XIV

 Михаил Петрович, объехав поля и луга, поджидал уже нас сидя на ковре, раскинутом на пригорке близ вершников. Перед ним, на постаменте из четырех кирпичей, стоял самовар, а по ковру были расставлены чайные принадлежности.

 Мы попали как раз вовремя: Михаил Петрович только что налил себе второй стакан чаю.

 -- Ну, накатались? -- приветствовал нас старик.

 -- Как всегда, -- ответил я.

 -- Ну-ка, папа, угощай-ка вас чайком, -- весело сказала Варя, опускаясь на свободный конец ковра, -- хозяйничай-ка.

 -- Сейчас, сейчас, -- засуетился старик.

 Мы пробыли на мельнице с четверть часа и поспешили отправиться домой, чтоб успеть доехать засветло.

 Наша тройка быстро неслась между двумя стенами ржи, линейка катилась, как по рельсам, по ровной колее мягкой полевой дороги, густые облака пыли оставались длинной полосой позади. А навстречу нам мягкий вечерний ветерок, не давая оседать на нас пыли, веял ароматом цветущих полей. Далеко во ржи перекликались два перепела, а над ним реял в воздухе молодой ястребок.

 -- Каков воздух-то-с! Какая благодать! -- восклицал Михаил Петрович, торжествующим взглядом смотря на меня. -- У вас в Петербурге, я думаю, такого нет-с.

 -- Да, уж такого нет, -- отвечал я, дыша полной грудью.

 -- А вот-с вы со мной не поехали на дальние луга -- там еще лучше-с. Какая у нас по дороге туда греча-с, какие там стога сметаны. Напрасно давеча не поехали со мной, напрасно-с.

 Я посмотрел на Варю: она улыбнулась, мельком взглянула на меня и опустила глаза.

 Мы с Варей почти всю дорогу молчали. Зато Михаил Петрович был очень разговорчив. Он то расспрашивал меня "о чужих краях", то о Петербурге, то о моем собственном имении. Занятый своими мыслями, я нехотя отвечал на его вопросы короткими фразами и, вероятно, невпопад. Зато я охотно предоставлял ему расписывать яркими красками прелести Шуманихи и делал вид, что слушаю очень внимательно, хотя мысли мои витали в это время все еще около той грядки васильков, где я целовал Варю.

XV

 Солнце опустилось уже за горы, и сквозь сумерки месяц слабыми лучами играл на зарябившейся речке, когда я очнулся от своих мечтаний, заслышав стук колес нашей линейки по деревянной настилке моста. В полверсте виднелись колонны дома в Шуманихе.

 -- Вот-с, вы посмотрите-ка, что за красота! -- указывал мне на дом Михаил Петрович, очевидно продолжая давно заведенную речь. -- Ведь это не дом, а дворец. Покупайте-ка-с, сударь, Сергей Платоныч, Шуманиху, покупайте-с. Потом женитесь там в Питере-с и приезжайте сюда на жительство с супругой-с, чтоб не скучно было... и будем хозяйничать-с.

 Меня передернуло. Я взглянул на Варю и сразу подметил между бровей знакомую предательскую складочку. Я проклинал излишнюю болтливость Михаила Петровича, пришедшуюся так некстати, а он продолжал свое:

 -- А там детки пойдут-с, и посмотрите-ка, что у вас тут за графство будет-с. Уж тогда для прогулок ландо заведем-с, а не линейку! Хе-хе-хе!