Я вошел в сводчатую аллею. Навстречу мне шла Варя.

XI

 Мне вдруг стало так хорошо, так отрадно при виде этого милого лица, этих светлых, наивных глазок. Она была жива, видение на дне пруда была лишь галлюцинация.

 Варя как будто была озадачена, неожиданно встретив меня; но взгляд ее был приветлив.

 -- Гуляете? -- обратилась она ко мне.

 -- Я искал вас после чаю, чтоб вместе пойти по саду, и, ее найдя, ушел один, был у пруда и теперь шел назад, чтоб опять поискать вас -- и вот вы сами идете мне навстречу.

 -- Я всегда в это время гуляю, -- сказала она. -- А зачем вам непременно надо меня?

 -- Да просто потому, что мне с вами приятно, а без вас скучно. Потом... потом... мне показалось давеча за чаем, что вы опять за что-то на меня рассердились... Да? -- спросил я покорным, задабривающим тоном.

 -- Да, -- просто и спокойно ответила она.

 -- За что же?

 -- За вчерашнее.

 -- Что ж было в этом дурного с моей стороны? Или я быть может очень скверно пел?

 -- Неправда, неправда, -- произнесла она оживленно и несколько раздражительным тоном, -- зачем вы вот опять глупости говорите; вы поете очень хорошо...

 -- Так за что ж вы рассердились?

 -- А за то, что вы меня заставили слушать. Это не хорошо.

 -- Но ведь вы сами слушали, стало быть, вам это нравилось.

 -- Да.

 -- Так что ж тут нехорошего? Простите, Варвара Михайловна, я не понимаю, вы ставите меня в тупик.

 -- А я вижу, что вы хотите еще больше сердить меня. Никакого тупика тут нет, и вы сами понимаете, почему это не хорошо. Послушайте, Сергей Платоныч, не говорите вздор. Давайте лучше объяснимтесь.

 -- Простите, Варвара Михайловна, если я сказал вам что-нибудь не так; я готов с полной искренностью ответить на все ваши вопросы.

 -- Вот что я вам скажу. Я недавно вышла из подростков, но ведь недаром же с детских лет я хозяйка в доме, и папа дает мне полную свободу делать, что я хочу -- меня ведь на помочах не водили и не водят, отчета с меня ни в чем не спрашивают, так я за себя сама перед собой отвечаю. Я привыкла быть со всеми откровенной, и все мне друзья. Вы догадались, что я была предубеждена против вас, потому что ужасно много о вас наслышалась... дурного... вы сами это знаете. Говорят, знакомство с вами опасно... но я вас нисколько не боюсь...

 "Вот как!" -- невольно подумал я.

 -- Я нисколько не боюсь ни разговаривать, ни гулять с вами, где угодно, как вы сами это видите; но только я не хочу, чтоб вы... как бы это сказать... ну, ухаживали, что ли, за мной. Я вам не пара, я не хочу, чтоб могли подумать обо мне что-нибудь дурное.

 Она говорила это с такой простотой, с такой бесконечной уверенностью в глубоком значении своих слов, что я невольно любовался ею.

 -- Дайте мне слово, что вы совсем, совсем не будете ухаживать за мной, -- произнесла она тоном просьбы и, протянув мне руку, ласково, сердечно добавила: -- И будемте друзьями.

 -- О, даю вам честное слово, от всей души обещаю вам, что я не буду ухаживать за вами, в том смысле, как вы это понимаете, -- отвечал я совершенно искренно, -- вы увидите, что я заслужу вашу дружбу и доверие.

 Я крепко, дружески пожал ее руку.

 -- Ну вот и отлично, -- сказала она с веселой улыбкой. -- А то, знаете, бегать от вас, делать в вашем присутствии великопостные мины это ужасно скучно, я к таким отношениям не привыкла: у меня ведь надо, чтоб душа нараспашку! Ну и тоже разговаривай с вами да примечай, не хотите ли вы меня опутать да мое сердце покорить -- это было бы мне ужасно противно. Я не знаю, сколько дней вам поживется у вас, но и в два дня мне эти отношения надоели. Теперь же, вы знайте, что покорить мое сердце вам не удастся, что всякое ухаживание будет мне только неприятно. Так-то-с, сударь! И буду я с вами разговаривать, как с добропорядочным господином.

 Она кокетливо улыбнулась.

 -- Ну, ей-богу же я не буду ухаживать за вами! -- воскликнул я с увлечением. -- А только вы не сердитесь, если я скажу вам, что вы приводите меня в восторг своими речами. Право же, я говорю это не для покорения вашего сердца, а по сущей правде.

 -- Ну, ну, Бог с вами, говорите что хотите: я теперь уж не буду обращать внимания.

 И потом помолчав, она с милой простотой добавила:

 -- А поете-то вы хорошо. Ну-ка повторите-ка вот эту фразу:

 ...Бродила легкою стопой...

 Я был польщен похвалой и возможностью сделать ей приятное, и вполголоса пропел ей желаемую фразу и весь конец арии.

 Мы дошли тем временем до дому, и Варя опять оставила меня одного.

 Казалось бы, теперь, уверенный в ее дружеском расположении ко мне и решив, как себя вести с ней, я мог бы спокойно ждать, когда она опять будет свободна и будет со мной; но никогда мне не было так мучительно больно остаться одному, как теперь, никогда минутная разлука не была для меня так тяжела. Я должен был сознаться себе, что люблю Варю. Но в этой любви было что-то покровительственное, что-то отечески заботливое: я "жалел" ее. В этой любви было что-то такое, что я сам становился защитником ее против самого себя же.

XII

 Я жил в Шуманихе уже другую неделю. Мы осмотрели с Михаилом Петровичем все имение, обсудили все хозяйственные вопросы, пересмотрели все чертежи предполагаемых построек, и я, кажется, совершенно серьезно подумывал купить Шуманиху. По крайней мере, под этим предлогом я желал продлить еще мое пребывание здесь, чтоб лучше обдумать это дело.

 А уезжать мне не хотелось. Каждый день сближал меня с Варей все более и более. Все закоулки сада были мне теперь известны, везде мы побывали там вместе с Варей. Мы уже два раза любовались закатом солнца, и только я все еще не мог решиться встать так рано, чтоб увидать восход. Я предложил было лучше провести всю ночь до рассвета в беседке на холме, но Варя на это только сдвинула бровки. Разумеется, с приездом Михаила Петровича нам немалую часть времени приходилось быть втроем; но приходилось оставаться нередко и наедине с Варей: Михаил Петрович, желая показать предо мной свое усердие и хлопоты по управлению имением, то и дело уезжал в поля, в лес, если не сидел за проверкой счетов. Часто эти деловые его поездки совмещались с прогулками, в которых старик заставлял меня принимать участие, и тогда с нами ездила и Варя. Так, иногда Михаил Петрович уезжал в поле, а оттуда на мельницу, а мы с Варей спускались к мельнице на лодке, вниз по реке, с тем, чтоб возвратиться вместе со стариком в экипаже. На то, что я оставался с его дочерью один, Михаил Петрович и не думал обращать внимания: его всегдашним убеждением было, что она сама должна знать, что ей нужно делать.

 И о чем только мы ни говорили с Варей! Оказалось, что она не только перечитала почти всю библиотеку Шуманихи, но и была достаточно знакома с новейшей литературой, добывая новые книги и журналы в уезде у знакомых. Она заставляла меня не только петь оперные арии и романсы, но и декламировать стихи, которых я знал довольно много наизусть, тем более, что тогда и сам еще грешил стихами. Разумеется, слово "любовь" и "любить" звучали резкой, доминирующей нотой во всех наших разговорах. Все это не могло пройти бесследно. Чувствовалось, что наша "дружба" переходит во что-то другое. Варя, конечно, не хотела сознаться себе в этом и не уклонялась от прогулок вдвоем, от свиданий, от разговоров на темы о любви. Она как-то беспечно отдавалась течению обстоятельств и должно быть была вполне убеждена, что мы играем в самую невинную дружбу, что она вот какой молодец: сделала ручным того самого зверя, которого все считают опасным, и безбоязненно гуляет с ним одна и поздно вечером. Но, дитя, она и не замечала, что лихорадка любви уже обвеяла ее своим жгучим дыханием и что горячий поцелуй, который бросит ее в жар и холод, уже носится в воздухе.