Анализируя таким образом свои чувства, доктор стал рассматривать в своем лице уже как бы постороннего человека, и настроение его становилось спокойнее. Но вдруг нить этих мыслей оборвалась и почему-то опять вспомнилось, что завтра ему предстоит неприятное объяснение с ректором.
"Почему это мы гораздо больше боимся чужого суда, чем суда собственной совести? -- подумал он. -- Разве не потому ли, что в конце концов свой суд всегда на своей стороне?.. А если сделать его беспощадным, жестоким?.. Настолько жестоким, чтобы и чужой был не страшен..."
И доктор опять принялся копаться в тайниках своей души и перебирать в памяти все им сделанное.
...Что такое его жизнь? В чем прошлое, где будущее? Где цель жизни?.. Стремление кончить курс, усердное изучение медицины, завоевание репутации искусного хирурга, борьба с соперником, -- зачем это все, во имя чего? Для себя или для других? Или и для себя, и для других? Последний вопрос едва ли уместен. Если он или другие, которая-нибудь из двух величин -- отрицательная, то ведь плюс на минус даст минус, а жить надо во имя плюса. Следовательно при отрицательности одной из величин вопрос о жизни для себя и для других упраздняется и остается вопрос: я или другие? Которая из двух величин положительная?.. Но так как я есть часть других, то я упраздняется из вопроса. Если же он убеждается, что другие дрянь, то стало быть и жить не стоит, не стоит жить для минуса.
...В чем его прошлое?.. В стремлении к будущему, то есть к созданию себе известного положения в обществе, или, по устарелому выражению, "в карьере". С тех пор, как он сознательно стал думать о себе самом, все его стремления были направлены к тому, чтоб выдаваться над толпой. Само усиленное занятие наукой было лишь средством к достижению одной цели: первенствовать. Тогда этого, быть может, и не сознавалось; но теперь, оглядываясь на все прошлое, он не может не видеть в нем, что подкладкой всякого действия было стремление первенствовать. Даже так называемые благородные побуждения, все замешаны на тех же дрожжах. Еще будучи студентом, он, как, впрочем, и многие другие, лечил бесплатно мужиков и баб. Сколько превосходнейших операций в клинике сделал он потом бескорыстно же над мужиками и бабами. И ухаживал он за ними с такой внимательностью, заботливостью, почти нежностью, как будто это были его ближайшие родные, друзья. Но вдумываясь хорошенько, он не мог не сознаться теперь, что все это была ложь, хотя бы и бессознательная. Никакого особенного расположения к этому "народу" он не чувствовал, да и чувствовать не мог: не за что. Рассмотри бесстрастно и всесторонне нравственную личность мужика, и она так же мало привлекательна, как и нашего брата, интеллигента, да еще в грязной оболочке. Исключения везде редки. Его "нянченье" с больными мужиками и бабами была -- хотя бы и бессознательно -- реклама. Ведь не будь в перспективе возможности наверстать свое с тех, кто прямо намечен для охоты, как дичь, будь кругом его всю жизнь исключительно только эти мужики и бабы -- не стал бы он так бескорыстничать. Невозможно это, физически невозможно... Да, это была реклама. Смотрите-де, вы все, товарищи и публика, какой я хороший, бескорыстный человек, а вы нет. Это то же самое явление, как то, что в иных дорогих магазинах выставлены на окнах безделушки с означением низких цен вне всякой конкуренции. Быть может, на этих вещах магазин и в убытке, зато на других он ограбит попавшегося на удочку покупателя. Тоже и в нашей нравственной лавочке. Все наши нравственные деяния -- реклама, безнравственные -- открытый грабеж. Одна неожиданная, хотя и строго логическая случайность, и вор пойман.
"Так и со мной теперь, -- подумал доктор. -- Цена спала. По всему, что делалось до сих пор для создания себе выдающегося общественного положения, прошла огромная трещина".
"Посмотрим однако, нельзя ли ее замазать, залечить?.."
"Нет, не залечить! Если и забудется в обществе этот случай, все равно не срастется порванная связка между мной и обществом, не заживет та трещина, которая образовалась внутри меня самого. До сих пор я шел в это общество, как в завоеванную страну, брал крепость за крепостью и не терпел ни одного поражения. Теперь -- первая неудача, и это общество уже оскорбило меня, превратив завоеванную мною дань в добровольную подачку -- размер по его усмотрению. Это гадко, мелко ничтожно, но это унизительно. А если за первой неудачей последуют вторая, третья? Если мелкие враги поползут из всех щелей, если откроется гверилья? Каково мне теперь, смотревшему до сих пор на всех с высоты и снисходительно, самому искать снисхождения и, чего доброго, заискивать. Я тем и гордился, за то и побил себя, что шел прямо, открыто к цели, и даже то, что мне теперь представляется рекламой, обманом, делалось мною искренно: победоносное шествие вперед делало меня действительно великодушным. Теперь надо оглядываться, бояться, даже лгать, выносить неудачу, словом я сам себе буду гадок и противен. При встрече с кем бы то ни было из знакомых я буду засматривать ему в глаза и стараться уловить в выражении их или оправдание, или осуждение мне. Ведь это своего рода рабство".
Одна мысль об этом возбудила в нем чувство отвращения и заставила его нервно вздрогнуть.
"И куда бежать от этого? В другой город? Это значит, начинать там сначала, завоевывать себе положение, практику. Допустим, что я был бы способен на это. Но ведь и там начнут обсуждать причины моего переселения. Да начнут еще гораздо раньше, чем я появлюсь там. То, что теперь напечатано в наших газетах, перепечатают сейчас же в столичных, потом в провинциальных, и весть об удивительном событии -- о мировом событии! -- о плюхе, которую я дал негодяю, и об умершей от слабости организма женщине разнесется по всей России, все читатели газет с жадностью накинутся на это известие, будут передавать его друг другу, комментировать его с таким азартом, как будто дело идет об их собственной жизни. Я вижу их всех отсюда. Pollice verso они все приговаривают меня к убиению... по крайней мере, к убиению сознания моей правоты и права заявлять об этой правоте. Толпа жадно подхватывает всякое известие о неудаче, о падении, и подолгу останавливается на них. На то она и толпа, на то она -- люди, человечество. И чем выше падение, темы оно интереснее, как зрелище. Сколько славных имен славны только своими необычайными падениями. Толпа смотрит на акробата, идущего по канату. Зачем? Непременно с тайной надеждой увидать, как он полетит оттуда. Если б знали наверное, что он упасть не может, и всякий может пройти там точно также, то и смотреть бы не стали -- не интересно. И 30 копеек за вход платить не за что. Весь интерес в падении. О, римляне! О, цирк! О, гладиаторы!.. И хотят, чтоб сброд этих низких тварей называли разумным человечеством, чтоб их любили! Нет, раз поймешь их, захочешь убежать от них куда-нибудь подальше!..
...Но куда ни беги -- везде одно и то же. Где найти других людей, где найти близких? Их нет, я их не видал!.. Разве моя жена близка мне?.. Я ее, что называется, люблю. Но вот в такую минуту, как теперь, я произношу это слово так же равнодушно, как если б я сказал: она глупа. Разберись-ка хорошенько в этом чувстве, так окажется, что сейчас я ее даже и не люблю. Вернувшись в то настроение, какое было до этой несчастной операции, я ее буду любить по-старому. Но теперь, нет, я ее не люблю. Я не ненавижу ее, но я не думаю о ней с любовью, меня не влечет к ней. Напротив, самое напоминание о ней скорее раздражает женя".
Пред ним проносятся в воспоминании все обстоятельства их женитьбы.
Женился он на ней под давлением идей все того же порядка, которые вели его до тех пор в жизни. В окружавшем его обществе она была красивее других; она была там даже умнее других и имела свое место и значение, несмотря на скудность средств для поддержания требовавшегося обществом декорума. У нее было много поклонников, она, -- как и он -- стремилась первенствовать в обществе. Это было в них общее, и это их сблизило. Она не хотела выйти замуж за богача. "Это ведь всякая смазливенькая девочка так может выйти", -- говорила она. Такой выход казался ей недостаточным, он мог уронить ее даже в глазах ее поклонников. А она хотела, чтоб ей поклонялись. Но богатство, роскошь она любила. Для нее они являлись одной из неизбежных причин поклонения... Он, молодой хирург и женский доктор, шел в это время в гору. Репутация его росла. Около него тоже образовалась атмосфера поклонения. И он тоже не хотел жениться на богатой. Это, казалось ему, унизило бы его в глазах общества. А такая вот жена, как его Маня, дополняла ему тогда его атмосферу поклонения и самообожания. И они поженились... А теперь?.. Что видел он от нее за эти дни? Испуг, как бы не рассеялась эта их одуряющая атмосфера, как бы не распалось то внешнее, что их когда-то сблизило. А сами-то по себе интересны ли они друг для друга?
