"Когда мне дает пациент рубль, два, три -- кто сколько может, -- продолжал он думать, -- я не смотрю на сумму, не думаю о ней. Кто сколько может. Это орудие обмена услуг. Но это убавление гонорара, как результат моей неудачи, это некоторым образом негласное штрафование меня -- не за вину, -- за неудачу -- как это позорно, как это унизительно и несправедливо... Каждый теперь думает про себя, что можно воспользоваться этим удобным случаем и выгадать рублишко-другой. Еще хорошо, если они это сделают втихомолку, каждый про себя. А если станут передавать по секрету друг другу: "мы ему убавили гонорар". Господи, как это гадко, противно! Нет, лучше совсем бросить практику, чем уступить! "Вера в непогрешимость поколеблена". Потерян авторитетный голос, и из солистов можешь перейти в хористы".
Вошла жена.
-- Что, ты уже написал письмо в редакцию? -- сказала она, увидя на столе письмо, лежавшее на номере газеты.
Он ничего не ответил и только косо посмотрел на жену.
-- Голубчик, Анатолий! -- почти вскрикнула жена, пробежав взятое со стола письмо ректора. -- Что это, неужели и в самом деле, милый, тебя судить будут?
И она устремила на мужа испуганный, жалобный, недоумевающий взгляд.
-- Будут, -- отрезал муж.
-- Ах как это все так случилось! Господи, какое несчастие! --воскликнула жена. -- Но ты, конечно, оправдаешься? -- чрез минуту добавила она.
Ему почему-то захотелось побесить ее.
-- Может быть, и нет, -- едко ответил он.
-- Ах Анатолий! Ты говоришь об этом так, как будто тебе все равно. Вот ты всегда такой. Вот у тебя из-за этого и выходят неприятности...
-- Из-за чего "из-за этого?" Когда "выходят?"
-- Да вот... хоть бы теперь... операция...
-- Ну, что ж операция?
-- Да ты вот так относишься, как будто тебе все равно, вот и вышло...
-- Значит, я виноват?
-- Я не говорю этого...
-- Нет, говоришь. Ты хочешь, чтобы они меня оправдали, а ты сама меня уже обвиняешь.
-- Вовсе не обвиняю. А ты меня вот обижаешь. Я пришла к тебе, потому что, как жена, беспокоюсь о тебе... Хотела при таком случае сказать тебе слово утешения...
-- Ну, мне утешение излишне.
-- Ну, ты хоть бы обо мне подумал. Ведь я волнуюсь. Ты бы меня успокоил.
-- А это вот другое дело. Только я знаю, что никакими рассуждениями я тебя не успокою. Ты беспокоишься о том, что будет дальше. Это вполне понятно. А успокоят тебя только факты, то есть последующий, благоприятный ход дела и окончание его и забвение происшедшего. В случае же неблагоприятного оборота, тебя никакие рассуждения не успокоят. Ну, и будем ждать фактов.
-- Только, пожалуйста, не относись ты в этому с твоим обыкновенным пренебрежением. Подумай.
-- Хорошо, хорошо, это уж мое дело. Вот ты и оставь меня одного, дай мне обдумать.
-- Хорошо, милый, я ведь верю, что ты все устроишь. Садись и пиши свое оправдание. Я тебе больше мешать не буду.
И она обняла его, поцеловала и вышла.
Он долго, как-то бессознательно смотрел ей вслед, пока она проходила чрез залу и столовую. Он смотрел и как-то ни о чем не думал. Ему как-то не хотелось ни о чем думать. Он нравственно устал за эти дни.
Когда жена его, спустя несколько времени, опять вошла в кабинет, он спал, сидя на оттоманке.
-- Я думала, ты писал, -- улыбаясь сказала она, когда он проснулся при ее приближении, -- а ты заснул.
Эти слова были сказаны мягко, почти ласково, но ему они не понравились.
"Ей только и заботы, чтобы поскорее все уладить, а до меня, до моего душевного состояния -- какое ей дело. Она даже и не поймет его", -- подумал доктор.
Он промолчал почти все время за обедом, обменявшись лишь несколькими незначащими фразами с своими домашними.
После обеда он опять ушел в кабинет и просил жену не мешать ему.
-- Чай ужо вечером вели подать мне в кабинет, -- сказал он, уходя.
Сначала он долго ходил в сумерках по кабинету. Потом достал несколько листов бумаги, вставил в ручку новое перо, зажег лампу на столе, опустил шторы -- и опять стал шагать из угла в угол.
Наконец, он сел к столу, взял перо, обмакнул его в чернильницу -- и задумался.
Мысли его никак не хотели сосредоточиться на том, что было нужно написать, а уклонялись в сторону всякий раз, как только он хотел приступить к изложению научных доводов в защиту сделанной им операции. Тяжело придумывались первые фразы, а, вместо них, как-то вдруг, незваный-непрошеный, сам собой возникал вопрос: зачем? Ряд мыслей пестрой вереницей выдвигался вслед за этим вопросом, и в конце этой вереницы, замыкавшейся в хоровод, опять, как одна из точек круга, являлось то же неизбежное: зачем? Зачем это, да и это, и это зачем?
Зачем оправдываться, доказывать, когда он совершенно согласен с этой барыней, которая сказала, что для публики это лишь пикантное, интересное чтение. Да, толпе нужно развлечение. Сенсационные новости! Почему люди остаются сплошь и рядом равнодушными к своим самым животрепещущим, насущным, но обыденным вопросам, и почему они набрасываются с жадностью на всякие известия о скандале, об убийстве, несчастном случае и тому подобном? С какой жадностью изучает толпа мельчайшие подробности какого-нибудь убийства, как будто каждый из читателей или слушателей намерен сам проделать все то же самое. О, если бы они только так же внимательно изучали все то, что могло бы служить к их нравственному совершенствованию или даже только к улучшению их благосостояния. Но нет, эти ненужные детали убийств интересуют их гораздо более. Сенсация -- вот рычаг для возбуждения их внимания.
"Да, оправдываться перед ними не стоит", -- решительно произнес он про себя и положил перо. Это только давать лишнюю пищу для разговоров. То мнение, которое у них сложилось под влиянием первых впечатлений, останется неизменным, по крайней мере, надолго. А каково оно, я уже испытал по его результатам. Может быть, позднее все это уляжется само собой. "Показнят и помилуют". И "показнят" развлечение, и "помилуют" развлечение. Что может быть приятнее -- два развлечения! И совершенно бесполезно доказывать им мою правоту. Если б все были всегда правы, это показалось бы человечеству на столько скучным, что оно выдумало бы неправых, чтоб иметь возможность и "показнить" их, и "помиловать". Чем оправдываться, не лучше ли доставить им высшее для них наслаждение: самому прийти и покаяться, и бить себя в грудь. Да, толпе покаяние приятнее правоты. Ведь она может соболезновать кающемуся и помиловать его. Кающийся грешник -- пусть это будет любой из толпы -- обращается с мольбой о прощении греха к Богу. Покаяние же пред толпой возвышает ее в ее глазах как будто до божества. Вот почему хорошо кающийся злодей всегда найдет в толпе большее или меньшее сочувствие, если только желание видеть зрелище его казни не возьмет перевес. Милуя кающегося, толпа присваивает себе одну из прерогатив божеской власти и инстинктивно чувствует наслаждение. Грешнику, который доставляет ей это наслаждение, она охотно прощает многое, что он совершил злого в отношении других, себе подобных. Есть за что простить -- он доставил зрелище!.. Если же он отстаивает свою правоту или указывает толпе ее надлежащее место, низводит ее с пьедестала божества, она кричит: "распни его!"
Лакей подал чай.
"На что им мое оправдание, на что им моя правота! Что стану я писать? Толпа -- мои пациенты, мои работодатели не поймут моих научных доказательств. Этому почтенному подлецу коллеге, который выступил против меня -- что ему доказывать, когда ему это совсем не нужно, а нужно не это. Ну, вот завтра явлюсь некоторым образом на суд в наш совет, и там будем рассуждать".
И доктору живо представилась сцена, как завтрашний день состоится заседание совета. Лица всех профессоров, ректора, самого Лойолы, все рисовались ему в воображении, как живые.
Он вскочил и стал быстро ходить по комнате.
