– Моих? Вы не попутали ничего? – отсмеявшись сиплю я. – У меня нет детей. И не будет. Вам как никому это известно. Вы же врач. Я ясно излагаю? А спиногрызов пусть забирают, разделяют. Плевал я. Лиза, посетительницу проводи. Уходит она. И на будущее, больше ко мне не пускать ни одного человека с фамилией Васильковы. Лиза, твою мать… Нет, это надо, наглость такую иметь, чтобы явиться ко мне, да еще сопляков чужих мне на шею повесить.

– Я и так проклята, Розин. А ты… Сам же детдомовский. Не бери грех на душу. Твои они.

– Грех? Да что ты о грехе знаешь? Ты… Пошла вон, – уже шиплю я. На пороге кабинета появляется испуганная секретутка и слава богу, а то я уже готов взорваться. – Лиза, что встала? Гони эту старую ведьму в шею. И еще раз если пропустите ее сюда, всех на хрен уволю.

Папка так и лежит на столе. Омерзительнее змеи ядовитой этот простой дешевый конверт из пластика. Ничего хорошего от этой семейки я давно не жду. Надо же…

А Алька умерла. Умерла. Ну не могла же ее мать мне так наврать? Это даже для меня, безбожника, слишком. Это… И дети? Она что же родила? А я и не знал. Ничего не знал. Да и не интересовался. У нее другая жизнь, другой мужик. Она предпочла все и сразу. А я…

Скидываю чертову папку в мусорную корзину. Надо позвать секретаршу. Пусть вынесет отсюда эту гадость. Дети у меня. Нет у меня детей. Не нужны. Семья делает человека слабым и уязвимым, я в этом имел возможность убедиться. Только я у себя есть. Только на себя я могу рассчитывать.

Только на себя. Не люб я был нищим и бездомным. А теперь и конные и пешие прут. И все, блин, обиженки. Да пошли все…

Вскакиваю с кресла. Нужно просто уйти отсюда. Все равно куда. Пожрать нужно вкусно, дорого и от пуза. Завалиться в кабак, снять бабу и все встанет на свои места. Все просто.

– Меня сегодня не будет, – бросаю я замершей по струнке секретутке. На ходу достаю мобильник. Набираю номер единственного человека из моего прошлого, с которым до сих пор поддерживаю связь. – Борька, пошли пожрем… – хриплю, борясь со вспышками в глазах. Тик у меня с детства. В детском доме не сильно озадачивались подобными мелочами. Сейчас проявляется только во время сильного нервного стресса. Давно не было, очень давно.

Чертова папка. Не знаю зачем, возвращаюсь. Достаю ее из корзины. Пластик жжет пальцы, словно ядовитая кислота.

– Выкинь, – бросаю на стол секретарше омерзительный конверт, даже не заглянув внутрь. – Сожги к хренам. Хотя… Проверь мне кое-что.

Жить хорошо. Ресторан, дорогая еда, Борька, его скабрезные шутки, веселые дорогущие эскортницы. Мне все это помогает забыться. Я научился выкидывать из памяти ненужное и противное. Я научился жить только для себя. Очень нужное умение.

Сейчас

Мила Цветкова

– Послушайте, Васильки не смогут жить в детском доме. Они домашние дети. Залюбленные. Пожалуйста, я справлюсь. Я им обещала, что не отдам, умоляю я, глядя в глаза работницы социальной службы. Уставшие глаза, и в них я вижу проблеск жалости, короткий как искра. Васятка угрюмо катает машинку по полу. Чертову машинку, которую я привезла неделю назад. Василиса молчит. Все время молчит. Неделя прошла уже…

– Они просто дети-сироты. Не щенки и не котята. Выражение “домашние” к ним неприменимо. Я все понимаю. Но вы детям никто. НИКТО. – припечатывает меня инспекторша. Даже сострадание ее не может перевесить рабочих инструкций. – Крестная – это не родство. Вы понимаете, что почти сутки дети сидели возле тела своей бабушки? Вы осознаете какая это травма для семилетних детей? Пока я вижу только эгоистичных безответственных взрослых.

– Я прилетела сразу, как смогла. Я не знала. Мне тетя Галя позвонила уже когда ей совсем плохо стало, и я сразу сорвалась к ним. Пожалуйста. Я умоляю вас. Я не знала, что их бабушка настолько больна. Если бы я знала…

– Ничего бы не изменилось. Детей у нас нельзя по наследству передать. Так что ничем не могу помочь. Попробуйте законно оформить все бумаги на опеку, но это займет время и… Хотите совет? Поезжайте домой. Дети-сироты. Возраст не малышковый. У вас есть жилье, семья, муж?

– У меня квартира однокомнатная, и… если нужно я выйду замуж. Если потребуется…

Социальная дама вздыхает. И во взгляде ее не жалость, а глухое осуждение. Она права во всем, кроме одного.

– Они не сироты. У них есть отец, – хватаюсь я за последнюю тоненькую соломинку.

– Отец-молодец. И где же он? Девушка, у меня нет времени на разговоры. Соберите детям вещи на первое время.

– Если их отец согласится забрать ребят?

– Он вписан в свидетельства о рождении детей? – теплеет женщина.

– Нет. Не знаю. Ну отчество то у них Ярославовичи. Значит… – я мямлю. Я дура. Но мерзкий Ярослав Розин, уничтоживший мою любимую подругу, выжравший ее до основания, мой последний шанс. Наш с Васильками последний шанс. – Я его найду. Просто мне нужно время. Есть у меня время?

Молчит дама социальная. Жалость теперь не во взгляде. Она написана у нее на лице. Она прекрасно понимает всю провальность моего плана. Если дети не были нужны отцу при жизни матери, если он после ее смерти даже не объявился, то… Но надежда же умирает последней.

Василиса тихо плачет, Васятка хмурится по-мужски. Уходят не оглядываясь. Их уводит за руку в неизвестность чужая тетя, а я ничем не могу помочь. И от бессилия хочется орать в голос.

А я ведь обещала. Я обещала Альке что ни за что в жизни не брошу крестников. Не позволю им страдать. И не могу сдержать чертово слово.

– Прости, – шепчу я фотографии, с которой на меня смотрит Аля. Она смотрит не мягко сейчас, как раньше, а строго и насуплено. И даже улыбка, застывшая на ее губах навечно, не спасает ситуацию. Смотрит мне за спину. И я, повинуясь какому-то странному наитию на ватных ногах иду к серванту. Не знаю что, но я уверена, там что-то есть, что поможет мне понять, как действовать дальше.

Простой, чуть желтоватый листок в линейку из школьной тетради лежит на самом виду. И я знаю, что послание не мне адресовано, но все равно некультурно бегаю глазами по неровным строчкам, написанным торопливым дрожащим почерком.

Я совсем не знала эту женщину, хотя думала, что она мне почти родственница. Мне страшно до глухоты. Мать моей лучшей подруги была… Чудовищем?

Нужно успокоиться. Выравниваю дыхание. Осматриваю письмо со всех сторон. В самом углу листа номер телефона. Сердце пропускает удары.

– Алло, – мужской голос в трубке звучит властно и жестко. Странно, что Ярослав Розин вообще ответил на звонок от неизвестного абонента. Обычно такие как он весьма избирательны в том, с кем общаться. Я позвонила наугад. – Я вас слушаю.

– Здравствуйте. – господи, как же жалко я звучу. Сейчас он пошлет меня на три веселых буквы, и будет прав абсолютно. И даже если он выслушает меня, и я смогу передать ему послание Галины Николаевны, скорее всего он просто рассмеется мне в лицо. Потому что то, что написано на клочке бумаги чудовищно, неправдоподобно. И скорее всего разрушит сразу несколько судеб. И самое страшное, что от этого уродливого клочка бумаги зависит, как будут жить два маленьких человечка, которых глупые взрослые уже обрекли. – Меня зовут Мила. Вы не вспомните меня наверное. Мы с вами давно… – я чащу, потому что понимаю, что скорее всего он уже сейчас бросит трубку… Даже в его молчании раздражение, презрение и брезгливость.

– Не интересует. Я не разговариваю с одноразовыми бабами после… Хм… Кстати, откуда у тебя мой номер?

– Я не… Да что вы… Как вы… – боже. Не нужно его злить. Нужно просто договориться о встрече, хоть как-то. Объяснить. Передать письмо. А дальше пусть сам решает. Точнее, не так. Я должна уговорить Ярослава Розина. Человека, который считается несгибаемым и злым. Я должна уговорить его помочь мне забрать его детей из детского дома.

– Странно, что я с тобой разговариваю вообще. – хмыкает трубка. Он благодушествует, или… Фоном несется развратный женский смех. Ну… Мне он кажется развратным и мерзким. У детей горе. У меня горе. А он развлекается. Он… Я всегда считала бывшего мужа Альки подонком. Так что же изменилось, кроме проклятого письма, жгущего мне руку, словно кислота. – У тебя минута.