– А если там, на другой планете, наступит конец? Метеорит снесет их цивилизацию, например. И больше их частицы не будут колебаться. И передавать нам отзвуки их реальности. Тогда что?

– Мы превратимся в обезьян, полагаю, – спокойно пожал плечами Дима. – Это никого не расстроит. Просто вернемся к инстинктам. Если, конечно, мы к тому времени не построим установку, которая будет манипулировать сознанием всех жителей земли.

Виктор присвистнул. До него почему-то раньше не доходил масштаб проекта, который затеял Дима.

– Предвосхищая твой вопрос. Сейчас у нас хватает вычислительных мощностей, чтобы в случае катастрофы обеспечивать сознанием примерно тысячу человек.

– Даже с твоими суперкомпьютерами?

– Увы. Но я должен отметить, что если мы всего лишь чье-то отражение, то происходящее сейчас у нас должно происходить и у них? И значит, они тоже чьи-то отражения? Или у нас все-таки есть какая-то свобода воли? А значит, не все зависит от этих… Частиц в голове, а?

Ответов не было. Ни у кого. Они довольно долго молчали.

– А та экспериментальная установка? – вскинулся Виктор. – Которую ученые из МИФИ построили.

– Что с ней?

– Сколько человек она может… сколько сознаний моделировать? Поддерживать? Не знаю, как это назвать.

– Ни одного. Она может сильно повлиять на человека, изменить концентрацию частиц, сильно перекроить личность, но не более.

– А как давно они ее построили? Как это вообще произошло?

– Примерно год назад. Они вообще работали над сомнительным проектом, связанным с манипуляцией частицами, причем сами особо-то не понимали, чего хотят добиться. Странные. Но ты же знаешь ученых. Открыли совсем не то, что собирались.

– Они ходили к психологу? – холодея, спросил Виктор.

– Конечно. В Москве все ходят. Это обязательно.

– Ты как попал на работу в министерство?

– ИИ-психолог направил, а что? – Дима начинал догадываться, к чему клонит Виктор.

– Меня тоже. Прямо в тот же день, когда провалилась марсианская экспедиция.

– Ты не говорил… Я думал, ты там давно работал… Подожди-подожди, ты же когда-то давно руководил следственными…

– Ты сейчас повторяешь ту хрень, которую я вешал на уши комиссии. Я никогда ничем таким не занимался, – усмехнулся Виктор.

– Твое начальство тебе наверняка как-то…

– Я никогда не видел моего начальства. Распределенное министерство… Ну и бред, если подумать… Я только отчеты писал куда-то. Мне никто не говорил, что делать… Я просто… Делал…

Виктора вдруг затошнило. Дима как будто почувствовал это и протянул ему неведомо откуда взявшуюся бутылку воды.

– Есть ли в твоей личности резко противоречивые черты и несогласующиеся…

– Да я и есть набор противоречий и несогласований, Дима!

– Сейчас я прикажу поднять все данные по всей твоей жизни. Все что есть. И мы спокойно проанализируем…

– Нет данных до 2051 первого года, большой блэкаут! Как удобно, да? Я и есть тот человек, на котором использовали экспериментальную установку. Как ты там говоришь? Изменили концентрацию частиц? Сильно повлияли на личность? – Виктор истерично захихикал. – И прикинь, не, ну прикинь, сидел я такой на пенсии – и р-р-раз – возглавил следственную группу! Космос, ученые, сознание! Ч-е-его вообще?! Ты понимаешь, что получается? Московский городской ИИ-психолог какой схематоз провернул, а? Хотели снижение социального напряжения? На! Отключайте его, срочно! Вы траектории пересчитайте, ща окажется, что и магнитосфера тут ни при чем…

– Я дал ему мощности суперкомпьютеров и доступ к большой установке, – хмыкнул Дима.

– Смешно тебе?!

– То, что ты говоришь… недоказуемо.

– И неопровержимо, – почти шепотом сказал Виктор, вглядываясь в лицо собеседника.

– Даже если так. Посмотри вокруг. В конце-то концов… мы ведь стали лучше. Больше не будет страха, ненависти, боли.

– Дима, это конец. Неужели не понимаешь? Мы становимся лучше, да и вообще меняемся, только тогда, когда оставаться прежними невыносимо больно. Понимаешь ты, нет?!

– Наверное, в этом главная разница между нами. Ты считаешь, что боль – это учитель. Я считаю, что боль – это тюремщик, – он вдруг поднял руку и посмотрел на механические часы. – Тебе пора.

Если вы спите и видите эти слова; если не можете спать, потому что видите эти слова; если они порождают в вас гнев или печаль, как побочный эффект циклического биоморфоза – осознайте себя.

Вы – часть миссии «Дельфийские максимы». Член экипажа ковчега в зоне Златовласки оранжевого карлика Глизе 370. Участник операции «Пигмалион» по двухуровневому изучению жизнепригодной поверхности экзопланеты Дикея.

Вы принадлежите к авангарду антропоморфного разума, познающего себя и вселенную. Вы коснулись вечности, превратив ее в измеримую историю своего вида. Вы – ученый и страж, мудрость и умеренность, вы принимаете свой страх и потому знаете, что слова – лишь слова.

Даже такие:

«Дети не боятся. Дети не воюют. Дети – единственная форма человека, которую не уничтожает планета Дикея из зоны Златовласки оранжевого карлика Глизе 370».

На одной сказочно красивой планете жили малыши и малышки. Так их называл Фарадейчик – голос, помещенный им в голову. Внешне малыши и малышки казались почти неотличимыми. Все были одного роста и схожих прямых линий. Все ходили в белых комбинезонах и не имели волос. Малыши и малышки других галактик могли бы удивиться таким особенностям. Но поскольку на сказочно красивой планете не развилось даже простых белков, к которым относился кератин, входящий в состав волос или шерсти, наши малыши с малышками не предполагали, что бывало иначе.

Чего им всегда хватало – это дел. Нарисовать карту запахов, разгадать тайну желе, поговорить с хрустальными оленями на языке карманных фонариков. И все надо было успеть, пока длился золотой день, который в сезон басовитых огненных ветров, кренящих планету на бок-что-дальше, убывал с невообразимой скоростью.

Когда в небе начинался пожар, Фарадейчик укреплял защитные костюмы, важно поясняя:

– Вечерний режим!

Облака загорались малиновым. Внутри них, на просвет, суетились готовящиеся ко сну микробы. Густой теплый ветер, в объятия которого днем можно было лечь, теперь и сам припадал к земле, вычерпывая из глубоких разломов фиолетовый туман.

Фосфин.

Фарадейчик говорил: фосфин ест легкие.

Когда небо становилось красным, а низины опасными, малыши и малышки погружались в многоколесные гусеницы и возвращались в трехэтажный домик на базальтовой пробке древнего вулкана. Вокруг домика радужным аэрозолем пыхтели трубы. Они росли из-под земли и были такими широкими, что объять их могли лишь десять малышей и малышек, крепко взявшихся за руки.

Говоря по секрету, малыши и малышки не боялись фосфина. Они ничего не боялись – такой прекрасной была жизнь на сказочно красивой планете. Малыши и малышки лишь смутно беспокоились о двух вещах: скуке и потерянном времени. Но Фарадейчик заправлял гусеницами и домиком, завтраками и послеобеденным сном, окнами, дверьми и зеркальными панелями, а малышам с малышками приходилось слушаться его. Потому что еще Фарадейчик управлял Колыбелью. А ее никто не любил.

Колыбель крала время.

Вот как это происходило. Раз в десять дней Фарадейчик выбирал кого-то одного и говорил:

– Пойдем. Сегодня ты спишь в Колыбели.

Малыш покидал общую спальню и отправлялся за красную дверь, которая открывалась только по воле Фарадейчика. Утром из-за нее никто не выходил. Тот, кто ушел в Колыбель, пропускал завтрак, а за ним выезд на гусеницах, парады гигантских медуз, танцы радужной пыли – и так много-много дней подряд. Представляете, как вернувшимся было досадно слушать про игры, которые так легко обошлись без них? Им-то казалось, что они провели за красной дверью одну ночь.

У Колыбели было только одно понятное свойство. Она исцеляла. Если фосфин добирался до легких; или живые озерные пузыри ошпаривал нерасторопных малышей; или они, не слушая Фарадейчика, сходили со свеженапечатанной тропы на непредсказуемую обочину – из Колыбели все возвращались обновленными. Новыми версиями себя.