В остальном Колыбель было неприятной тайной, и потому никто не спешил ее разгадывать. Но если бы малыши и малышки других галактик присмотрелись к удивительным делам, творящимися на сказочно красивой планете, они бы сразу заметили: кое-кто ходил за красную дверь намного чаще других. Особенно трое – Лебедь, Оберон и Кай.

Лебедь была очень доброй малышкой. Она с удовольствием отдавала свои призовые очки или находки другим малышам, если тем хотелось больше внимания. Проигрывать ей было так же радостно, как и выигрывать.

Оберон считался первооткрывателем. Настоящим авантюристом. Это он сходил первым с тропинок, замерял глубину сияющих трещин в земле, пробовал на горелые клубничные кристаллы, чтобы потом, под ворчание Фарадейчика, кашлять искрами три дня, но ни о чем не жалеть.

Кай отличался ото всех. Он Играл В Трудное. Но это случалось только, рядом появлялся электрокузнечик. Тогда Лебедь волновалась, что Каю холодно. Оберон думал, что Кая обездвиживал разряд. По ощущениям самого Кая, его действительно что-то касалось – но не снаружи, а изнутри. Оно пыталось отобрать его тело, мысли и чувства, и воспользоваться им как-то еще.

Фарадейчик признавался: он не знает, что происходит. Лишь предлагал быть к Каю внимательнее, чтобы однажды раскрыть секрет Тяжелой Игры.

Фарадейчик врал. Он знал, что малыши с малышками других галактик тоже, наверняка, сразу поняли. Кай боялся кузнечиков. Единственный из всех. Но поскольку ложь была питательным субстратом всей наземной части операции «Пигмалион», Фарадейчик делал то, на что его запрограммировали.

Сами Кай, Оберон и Лебедь.

Он заботился о них, как мог.

Лебедь посмотрела вниз с края утеса, на поляну черного бархата и сломанных радуг. Огромный оранжевый шар плавился на горизонте, стекая густым жаром за пределы видимой топографии.

Дикея пела – сорока герцами. Псалмом, но без смысла. Посох Лебедь отвечал той же частотой. Лебедь наставила навершие на ряд черных слоистых камней, разбросанных по утесу, и принялась искать сердцебиение. Она вела посохом, зная, что невидимые лучи его пронзали насквозь их базальтовые жилы, кристаллические решетки, многомиллионную историю образования. Наконец, внутри одного из камней, в ответ на лучи, вспыхнуло синим.

– Фарадейчик! Еще одно яйцо! Сюда!

На вершину утеса взобрались грузовые пауки. Один из них перевернул и положил потухший камень себе на спину. Лебедь увидела внутри него стеклянную жилу. По ее поверхности бликовало небо и стая плывущих над утесом гигантских медуз. Лебедь подняла голову. В медузах разливалось электричество – многочисленные грозовые вспышки ткали покатые купола. Вспышки порождал ветер. Он гнал медуз в сторону заката. Еще выше, совсем точками, Лебедь увидела воздушные шары. Их каждый день запускал Фарадейчик, чтобы «небо знало».

На поляну внизу зашло стадо серебристых оленей. Их окружал туман морозной прохлады, синхронные шаги выбивали искры бирюзы. В прозрачных фрактальных трубках на головах струилось то же электричество, что и в медузах. А еще – данные. Ожидающие обработки биты. О том, как Лебедь собирала наверху камни, а теперь снова смотрела вниз.

– Вот ты где! – услышала она голос за спиной.

На утес, помогая себе посохом, взобрался Оберон. У него одного был широкий пояс «всякой всячины» – им же придуманный и смастеренный Фарадейчиком после долгих-долгих уговоров.

Сейчас все шлевки и кармашки были забиты камнями. Лебедь навела посох на пояс Оберона, и тот вспыхнул синим.

– Вы обвиняетесь в контрабанде драконьих яиц! – рассмеялась Лебедь.

– Это не то, что ты подумала!

Оберон бросил посох и подошел к Лебеди. Вытащил из кармашков два маленьких гладких камушка.

– Смотри! Ну, то есть – слушай!

Он ударил камень о камень. Лебедь замерла. Ей почудилось, что она видит вибрацию, исходящую от места удара – таким густым и ощутимым физически оказался звук.

Оберон довольно пояснил:

– Это до-диез.

– Откуда ты знаешь?!

– Просто знаю. Здорово, правда?

Лебедь отложила посох. Оберон протянул ей камни, и Лебедь с воодушевлением ударила в них. Ее звук был другим, ведь она приложила меньше сил. Звук Лебеди хотелось зачерпнуть ладонями, чтобы умыться, таким чистым он казался.

Лебедь восторженно повернулась к Оберону. Тот уже глядел на оленей. Лебедь тоже мельком посмотрела на стадо, и поняла, что олени смотрели наверх.

На них.

Лебедь сложила камни в одну руку и с улыбкой помахала оленям. Потоки данных в их рогах обогатились зернистыми вспышками регистрации ее приветствия.

– Они такие хрупкие, – промолвил Оберон. – И удивительные. Вот бы жить с ними, а не в напечатанных комнатах.

– Фарадейчик говорит, что однажды они похолодеют еще сильнее, – задумчиво напомнила Лебедь. – Из-за отражателей. И нас.

Лебедь с Обероном взглянули друг на друга. Потом посмотрели далеко-далеко за медуз. Туда, где в структурированном математикой космосе гигантский рой парусов-зеркал ловил свет оранжевого шара и возвращал на поверхность Дикеи, накрывая ее, как одеялом, приумноженным теплом.

– Думаешь, – начала Лебедь, по-прежнему глядя в небо, – сегодня мы правда собираем драконьи яйца?

– Какая разница, – улыбнулся Оберон, – пока мы вместе и это весело.

Вплетаясь в гул Дикеи, ветер принес со склона вскрики:

– Кузнечик! Вон там! Скорее, зовите Кая!

Лебедь с Обероном переглянулись и тут же побежали к остальным.

Все, кроме Кая, любили кузнечиков. Те переливались, как рассвет в капле дождя. Когда прыгали, сыпали трескучими синими искрами, и те рисовали в воздухе призрачные дуги, повторяющие траектории прыжков.

Когда Лебедь с Обероном спустились, на середине склона уже образовался круг. Кай стоял по центру и смотрел на кузнечика, пока все жадно смотрели на Кая, пытаясь разгадать секрет его Игры.

Кай шагнул к кузнечику, но все видели: воздух для него потяжелел в сотни раз. Мышцы стали каменными. Он будто толкал невидимую стену из скуки и украденного времени, усиленных в тысячу раз. Эхо его внутреннего напряжения сковало и остальных, прихватив горло крепче фосфинового спазма. Никто не видел дракона, которого Кай пытался одолеть, но все видели битву, и для нее не находилось слов. Кай потел, Кай дышал, Кай убеждал себя в чем-то. Затем подходил к кузнечику, брал его в дрожащие руки. А когда отпускал за пределы круга, все с ревом набрасывались на него, хохоча, будто от хорошей шутки, плача, как от царапины в глазу. Никто не понимал, что за оглушительный пузырь лопался внутри, когда у Кая получалось. Но все хотели обнять его, и обняться друг с другом, и целый вечер жарко, запальчиво обсуждать, как Кай делал то, Что Не Хотел.

Лебедь тоже смеялась и обнимала Кая. Она думала, что Дикея прекрасна, но они – все они, вместе, рядом – чуточку прекраснее.

А ночью Кай ушел в Колыбель.

Жизнь течет. Это не метафора. Она мутная, вязкая, наполнена готовыми микротканевыми модулями, которые переливаются из затемненного резервуара, консервирующего циклический избыток, в черный вертикальный саркофаг. Анабиозная пена внутри засеяна семенами нанороботов. Саркофаг гудит. Наноботы проклевываются и приступают к работе. Распаковывают модули, чтобы вживить в ткани, паяют нервные проводки, отмывают гены от метильных меток, будто грязное стекло.

Мышцы рвутся, раздуваясь. Печень, почки расправляют доли. В маленьком черепе растворяется заместительный биогель. С томительным скрежетом распускаются титано-никелевые нити. В движение приходят биокомпозитные пластины свода – все известные науке аналоги костей. Череп расправляется изнутри, надувается, как пластинчатый шарик. На затылке с висками пузырятся багровые волдыри. То, как голова возвращает прежний объем, чувствуется даже сквозь глубокую медикаментозную кому. От последствий такого обмана не сбежать.

Черепные импланты скрипят, охлаждаемые биогелем. Напор громоподобный. Он оглушает клетки, сами ткани, они отказываются жить. Капилляры мозга лопаются, но их снова пересобирают; сдаются, но тут же возвращаются в строй. Тело умирает, оживает, умирает, собирается заново.