Но вот загорелись зеленые лампочки, приглашая публику успокоиться. После краткого совещания со своими товарищами и членами Генерального Совета, поднялся Самуил Махай, старейший из министров:

— Сообщения депутатки Совета, разумеется, вызвали чрезвычайный интерес в правительстве. На первый взгляд изложенный план представляется весьма фантастическим, но страна наша всегда стремилась идти впереди века и давать ход великой и смелой идее раньше, чем широкие массы освоятся с ней, как с чем-то само собою разумеющимся. Словом, правительство готово выслушать предложения иностранного исследователя и внести их на рассмотрение в ученую комиссию! Если есть какой-нибудь, хоть самомалейший шанс осуществить эти планы, и если они в какой бы то ни было мере способны помочь разрешению нашей великой проблемы — правительство этой страны не промедлит ни одной минуты с оказанием своей поддержки!

Одобрительный гул пронесся по исполинскому помещению. Хадиджа Эфрем-Латур собрала свои заметки и сошла с трибуны.

Через полчаса толпы депутатов, государственных чинов и публики потоками вылились из приятной прохлады палаты на ослепительный зной улиц. Белые мраморные ступени запестрели пятнами отдельных человеческих фигур и живописных групп, серебристая колонна фонтана рассыпала кругом белую влажную пыль, а высоко над всем городом горел, яркий, как солнце, золоченый купол.

— Если вы ничего не имеете против, дойдемте вон до того перелеска! Там, вдали, где возвышается купа пиний, находится Грин-Пойнт — „Зеленая Стрелка“, предместье Капштадта. Видите верхушку маяка за тем холмиком? Оттуда открывается восхитительный вид на море!

— Пойдемте, мисс Готорн! Не знаю даже толком, чего мне больше хочется в это ясное утро, на этом чудесном воздухе — о радости беседовать с вами на моем родном языке я уж и не говорю!

— Я никогда не уезжала из отечества, если не считать кратковременных поездок, и едва представляю себе, что должен чувствовать человек, оставивший свою родину за океанами, за целыми частями света!

— А знаете, вы ничем решительно не напоминаете африкандеров, и с поразительной отчетливостью унаследовали немецкое существо вашей матери! Какая-то удовлетворенность собственным мирком, наклонность к рассуждениям и философствованию, тихая наклонность к мечтательности. Все это не вяжется с народом, среди которого вы живете, и главными чертами которого являются быстрое и ясное схватывание практической стороны жизни, техническая, промышленная, торговая смелость и дерзание, без особой чувствительности, как это часто бывает у иммигрировавших народов, которым приходилось бороться впродолжение столетий за свое место — бороться оружием против аборигенов, либо секирой и заступом воевать с пустыней, со своенравной и неподатливой природой!

— Я давно уже чувствую это противоречие, но только теперь оно стало мне ясно — благодаря вашей манере и мастерству показывать вещи в широкой перспективе; могу сказать, что за последние сутки я до некоторой степени научилась понимать самое себя!

— Желаю, чтобы это не сделало вас несчастной или лишило веселости. Ваш славный отец — весь ваш мир, ваш домашний кров ограждает вас от житейской сутолоки, которой вы не любите.

— Отец — золотой человек, но дела отнимают у него все силы, а главное, что делает меня одинокой — так это чувство, что у меня нет никого, кто разделял бы мои интересы! У нас люди говорят только о крупных предприятиях, об учреждении новых исполинских фабрик и заводов, о новых устройствах для использования силы морских волн, о шахтах, которые теперь в Капской земле хотят довести до большой глубины, до пространства, заполненного раскаленной магмой, чтобы использовать ее теплоту. Они говорят только о машинах, о стали и железе, — и никогда о том невесомом, что существует лишь в чувстве, что находит свое выражение в стихотворении, в шуме дерев или в птице, напевающей вечерний гимн!

В этом трагизм нашей эпохи, и вы не совсем уловили ее смысл, если это заставляет вас страдать! Видите ли, в развитии человеческой культуры наблюдаются приливы и отливы, чередование могучих волн как в океане. Человечество то возносится на гребень волны, то падает в дол между волнами, и как высочайшая волна превращается затем в глубочайшую впадину — так и самая высокая культура. По земле прокатился целый ряд таких волн! За много тысяч лет до нашего времени Китай переживал эпоху своего расцвета, затем могучая Индия, позднее Египет, потом Греция, потом Западная Европа. Все эти культуры держались восемьсот-тысячу лет, вырастали, как дерево, и умирали, как одряхлевшие лесные великаны. Но в юную пору каждой культуры существует некое стремление к возвышенной цели, порыв к идеалу, полный священного огня! Из этого огня возникают изящные искусства, легенды и песни, глубоко проникающие в сердце творения великих мастеров. Прекрасными куполами возносятся ввысь воплощенные в камень поэмы, идеи истины, добра и красоты, творения философии, науки, искусства…

— Это — великая, золотая пора, вершина всякой культуры! Затем человечеством постепенно овладевает другой дух, другие настроения. Жажда власти ведет к военному насилию над соседями, к утверждению мощных держав огнем и мечом. Жажда славы, богатства, роскоши помрачает рассудок. Искусство и философия остаются в пренебрежении, материальный интерес подавляет все. Расцветает торговля, наступает век изобретений, промышленности. Своекорыстие правящих классов раскалывает человечество на два лагеря: ничтожная кучка жадных служителей Мамона противостоит огромной армии трудящихся, но нищих масс, и в кровавых социальных конфликтах рушатся государства и общества. Или побеждает труд — или насильники, и тогда культура умирает, а где-нибудь в другом месте начинает зеленеть новый отпрыск, начинает подниматься и нарастает новая волна культуры. Игра начинается сызнова! Подобно тому, как исследователь бактерий может, меняя температуру среды и питательные вещества, заставлять мир микробов размножаться или гибнуть на желатиновой пластинке, так и мы, обитатели этой крохотной звездочки, являемся игрушкой в руках природы и ее законов, которые мы стараемся изучить, но велению которых не можем не повиноваться!

Баумгарт умолк. Он откинул со лба упрямую прядь своих волос и, кажется, совсем забыл о том, что рядом с ним выступает молодая девушка, вероятно, еще более запутавшаяся в своих взглядах после его своебразных рассуждений.

Элизабет Готорн украдкой взглянула на одухотворенное лицо своего собеседника. Никогда и никто не говорил еще с ней о таких глубоких проблемах! Какой бездной знаний обладал этот человек, какой широтой мировоззрения!

Ей казалось, что она знакома с ним не дни, а месяцы. Чего только не узнала она от него со вчерашнего дня. Атлас-великан, по которому они собрались-было путешествовать в Германию, почти не пришлось развернуть — часы летели, как минуты, и отец со смехом заметил ей, что она стоит на верном пути к тому, чтобы сделаться депутаткой Совета, если гость будет с ней делиться своими культурно-историческими соображениями еще недельку-другую! Как мастерски этот человек умел говорить об исполинском гении Гете, открывать в его сочинениях новые неизведанные сокровища мысли и чувства!

Ей казалось, что она может идти с ним так и беседовать день за днем, без остановки и перерыва.

— И в этом-то, мисс Готорн, в этом росте и умирании культуры, в изменениях, которые человеческий дух испытывает во время этого развития культуры, и коренится то чувство одиночества, той душевной покинутости, которую испытываете вы и некоторые другие! Есть еще люди, в которых, по капризу атавизма, остался жив старый культурный идеал, которым вечерняя песня в затихшем лесу, стихотворение или солнечный закат говорят больше, чем чудеса техники и вся роскошь утонченной эпохи! Но в окружающей их обстановке, так сказать, в лире эпохи давно отсутствуют соответствующие струны; вот почему они не находят отклика, и в удел „мечтателю“ достается лишь искреннее удивление современников! Но он чувствует себя чужим и холодным в окружающей среде — и это-то именно чувство и угнетает вас!