– И сразу водочку вспомнил. – Теперь в нем гордость заговорила. Подняться захотел, стряхнуть с себя песочек, хоть и золотоносный. Наступает такое время, если у человека совесть сохранилась… У него есть любопытные идеи. Пассажирской службы касаются. Еще отец его начинал пробивать. Старик умер, завещал Аполлону свои идеи, что ли. Да и сам Аполлон с ними повозился… Кавказские люди, понимаешь, сыновний долг… Идеи и впрямь интересные. Помоги ему, Алешка… Я не успел, да и, честно говоря, сам голову поднять не мог, а ты помоги…

– Я ее и не забывал, – неожиданно засмеялся Прохоров.

Елизавета пригласила к столу.

– Глаза разбегаются! – воскликнул Прохоров. – Одна из самых мучительных проблем изобилия – проблема выбора. Нет выбора – на душе покой.

– Советую тебе, Савелий, салат из крабов, – улыбнулась Елизавета.

– Вот, Алеша, прощен. На «ты» ко мне обратилась твоя красавица… Выпьем за нее, нашу ненаглядную, а? Одобряю твой выбор, Алеша, холостяк наш кадровый… Знаешь, Лиза, нас было три товарища…

– Знаю, знаю. Слышала. Прошу не отвлекаться.

Они выпили. Свиридов украдкой взглянул на часы. Вот служба – чем бы ни занимался, на часы поглядывай. Почему же не звонят? Не случилось ли что на тысячекилометровой дороге? Казалось, радоваться надо, что не звонят. Нет, сердце гложут сомнения. Не может быть, чтобы все было гладко. Изнуряющая, постоянная мысль – что-то непременно должно произойти. Неужели наступит время, когда дорога ответит на заботу о себе добротой и спокойствием? Или тогда это уже будет не дорога, а забытый всеми глухой проезжий тракт…

– Хотите анекдот? Сосед по койке рассказал, в больнице, – предложил Прохоров. – Немец, значит, приходит в билетную кассу и учиняет скандал…

– Кто? – не расслышал Свиридов.

– Немец. В Германии… Пришел в железнодорожную кассу с упреком. Дескать, он просил билет у окна вагона, а ему дали в проходе, безобразие. Так и вынужден был ехать, сидя в проходе. Кассир ему отвечает: мол, поменялись бы с кем-нибудь, чтобы сидеть у окна, как вам нравится. «В том-то и дело, – отвечает немец кассиру, – что меняться было не с кем: во всем вагоне я был один».

За столом раздался смех.

– Вот скучные люди, никакой предприимчивости, – смеялась Елизавета. – Нашего бы дядечку в пустой вагон. Огляделся бы и сразу пропил пару полок, а на оставшихся вырезал свое имя.

– Ну, ты это напрасно, хотя и имеет место быть, не спорю, – смеялся Свиридов. – Обрати внимание, как меняется психология человека, когда попадает в чистый, ухоженный вагон.

– Только ухоженных вагонов становится все меньше, – подхватил Прохоров. – Хорошее наследство оставило дороге прежнее руководство.

– Зачем же все валить на прежнее руководство? – нахмурился Свиридов. – Мы тоже вроде лихие ребята.

– А что?! – горячился Прохоров. – Посуди, Елизавета… С каким трепетом мы поступали в железнодорожный институт. Престиж! Конкурс по десять человек, с ума сойти. А сейчас?! На каком мы месте по уровню заработной платы? Железные дороги страны – кровеносные сосуды! Почти всех перепустили! – Савелий хлопнул еще одну рюмку. – То-то… Зарплата низкая, работа тяжеленная, попробуй в зимних условиях, при морозе, следить за дорогой, когда собственные сопли скребком сшибаешь, точно сосульки… Вот и уходит стоящий народ, а всякая шваль, которой плевать на работу, остается. Лишь бы делишки свои проворачивать.

– Оставь, Савелий, – вступился Свиридов. И его водочка начала пронимать. – Не тебе на это сваливать.

– Именно мне! – взвился Прохоров. – Меня выбросили за борт, как не справившегося. Поглядим, как ты справишься! Годами наслаивалось, и прорвало. Все кричали: «Шапками закидаем!» Все помнят это, Алеша – как давний министр… – Прохоров широко развел руками. – Чего уж там?! Себя-то к чему за нос водить? Смешно! И глупо. Не дети ведь, командиры как-никак… Сечем себя и радуемся, – Прохоров выругался. – Извини, Елизавета, накипело.

– Нехорошо, мальчики, не по-рыцарски, – Елизавета отвела за плечо волосы. – Как что, на старое руководство валят. Но ведь и вы при нем состояли, верно?

– Погоди ты, погоди! – Прохоров вздыбил широченные плечи. – По-разному бывает, не одной меркой-то… Он, министр тот, упокой его душу… Он вдруг моду взял такую – любую серьезную проблему решать за счет дороги, собственными силами. Ему в Минфине и Госплане говорили: «Что вы, дорогой! Не сегодняшним днем живете и не пасынки вы у нас, возьмите денег, развивайтесь. Даже море не может существовать без впадающих рек!» – «Нет, – отвечает, – не станем нахлебниками у государства, есть у нас резервы. Новый почин организуем, поднимем народ!» Первое время он еще держался за счет накопленных резервов. У одной дороги возьмет – другой передаст. Свое хозяйство ведь… Так и выкручивался – весь в орденах да славе… А потом пошло-поехало. Все! Начиная с путевого хозяйства и кончая железнодорожной больницей, жилыми домами. Все общипано. Вот! А вы говорите – личность в истории. Личность, она все может… Так-то! А ему что? Почил, как говорится, в бозе. А мы отдувайся за его спесивую самонадеянность, да! Кинул нам наследство, старичок. Вот и поднимаем все. А поднимать труднее, чем нести, известное дело…

Свиридов оставил кресло и ходил по комнате нервным шагом. И молчал. Во многом Савелий прав, ничего не скажешь… Но что-то детское проснулось в Свиридове, скорее студенческое. Смешные и наивные обиды… Когда он пыхтел, учился на свою, хоть и персональную, но все равно небогатую стипендию, – Савелий и Аполлон развлекались, бегали по девочкам, потом трепали его конспекты. И при этом злословили, кляли свою судьбу. Конечно, они были славные ребята, добряки, товарищи. И специалистами оказались не хуже других… на первых порах. Савелий еще и организаторские способности проявлял. Но…

– Ты, Алеша, мужик неплохой, – Прохоров поворачивал тяжелую голову следом за шагающим по комнате приятелем. – Но ты всю жизнь… любил «Кагор».

– Что?!

– Нет в тебе, Алеша… злости, понимаешь. При которой можно и ошибиться, и дров наломать. За которые могут по шапке дать… Я ведь приказы читал. У тебя даже выговора не было. Это на железной дороге! Конечно, ничего не скажу, – твоя Чернопольская дорога работала неплохо.