в моем родном районе для травы, неба, облаков и даже луж под ногами.
Я решил научить свою девушку балтийскому языку. Она бы посмеялась, если бы я предложил изучать его открыто, прямо в школе, но каждое воскресенье днём я немного её учил. Я совсем забыл, что в моём районе сотни балтийцев говорят на языке, который я изучаю.
Я представляла себе свой новый язык как тайный код. Я представляла, как мои молодые тёти научат меня словам любви , глубины и мечты.
В тот вечер я говорил с отцом на балтийском языке. Я прочитал ему первую строку гимна родины двух молодых женщин.
Эквивалентные слова на моем родном языке:
Наша земля! Земля благородных героев !
Мне следовало бы знать, что скажет мой отец. Когда я рассказал ему значение выученных мною слов и название страны, к которой они относились, отец сказал, что с радостью сообщает, что никогда прежде не слышал названия этой страны, не говоря уже об имени какого-либо благородного героя, которого она породила.
Мой отец говорил яростно, но не злобно. В таких странах не было героев.
В таких странах были только рабы и господа. Если бы мы с ним родились в такой стране, говорил мой отец, нам пришлось бы кланяться, скрягиваться и снимать шапки налево, направо и налево, как только мы утром выходили из дома. Герцог, граф или помещик могли бы послать своих лакеев к нам домой, чтобы украсть хлеб со стола, деньги из карманов или даже вытащить наших сестёр и дочерей из постелей.
Не слова отца отвратили меня от изучения балтийского языка. Когда на следующее утро я попытался продекламировать девушкам их национальный гимн, я пытался произносить слова, которые читал, но никогда не слышал. Девушкам было неловко за меня, когда я выпалил свои странные звуки. Мы понимали, что нам придётся начинать всё сначала, говоря друг другу очень простые вещи; но через несколько дней девушки подружились с некоторыми девушками постарше, а я играл с парнями в футбол.
Молодой балтский мальчик в моей школе ухмыльнулся мне, но почти не знал ни слова на моём языке. Он был единственным балтийским мужчиной, которого я видел, но я понял, что толпы молодых балтийских мужчин жили в скоплении серых зданий, которые…
На Камберленд-роуд было похоже на заброшенную фабрику. Почти сразу после того, как я узнал о мужчинах-балтах, я узнал, что некоторые из них смело подходили к молодым женщинам на улицах моего района и даже к некоторым школьницам старшего возраста, предлагая им спуститься с ними по крутому склону, где Белл-стрит заканчивалась у ручья Муни-Пондс.
Я знал мальчика, который жил на улице Магдалины, почти на краю крутого холма. Каждый день мальчик навещал балтийцев в их серых домах, так он мне рассказывал. Он показывал мне пустые сигаретные и табачные банки, которые, по его словам, ему подарили балтийцы. Я сам собрал много разных сигаретных и табачных банок, но никогда не видел странных заморских банок, которые использовали балтийцы. Я мыл руки после того, как прикасался к банкам, на случай, если они заражены какой-нибудь европейской болезнью.
Однажды тёмным зимним днём я шёл рядом с мальчиком с улицы Магдалены, чтобы полюбоваться домами прибалтов. Мальчик сказал мне, что знакомые ему прибалты ещё не вернулись с работы, и поэтому мы могли только бродить среди серых зданий, не заходя внутрь. К тому времени дома стали почти чёрными на фоне слабого, желтоватого заката. Я подумал, всегда ли двор был грязным, а дома – обшарпанными, или же прибалты загадили это место с тех пор, как приехали из Европы.
Мальчик рядом со мной подобрал жестянку с табаком из кучи мусора возле хижины. За всё время нашего пути я не встретил ни одного балта, хотя слышал голоса из одной из хижин.
Мы отошли от хижин и пошли на юг по Камберленд-роуд до Белл-стрит. На Белл-стрит мы повернули направо и подошли к рваному проволочному забору и знаку «ДВИЖЕНИЕ ЗАПРЕЩЕНО». Мы перелезли через забор и пошли по траве к месту, где земля обрывалась.
В те дни мой район был тихим. Мы слышали лишь изредка гул автомобиля где-то вдали. Река Муни-Пондс-Крик протекала под нами, в глубокой долине. Район на другом берегу был в основном обозначен улицами домов, как и мой собственный район, но улицы уже были в глубокой тени. Аэродром, которого я никогда не видел, скрывался за плато. Там, где долина открывалась на юго-восток, находился приподнятый деревянный круг велосипедной дорожки, а рядом с ним – эллипс из белого гравия, где в Нейпир-парке проходили бега борзых.
Другая сторона долины показалась мне странным и одиноким местом, хотя я родился всего в получасе ходьбы от Муни.
Пруды. Я полагаю, что балтийцам эта долина показалась бы пустынным местом.
Я вспомнил одного из балтийцев, идущего к краю долины от своих черных построек, а затем смотревшего на запад, в сторону своей земли благородных героев.
Прибалт рухнет, он расплачется, подумал я, увидев столь чужие ему районы и подумав обо всех молодых женщинах в этих районах, которые даже в атласе не видели стран Балтии.
Прямо передо мной виднелась первая группа кустов дрока. Именно это мы и приехали посмотреть, сказал мне друг. Каждую субботу и воскресенье после обеда с тех пор, как балты впервые появились в нашем районе, дроки на склоне холма, по словам мальчика с улицы Магдален, были полны тех, кого он называл «трахальщиками». Балты были без ума от секса. Их держали в лагерях с конца войны, а теперь они увозили молодых женщин нашего района в кусты дрока над прудами Муни и трахали их в своё удовольствие.
Зимой 1951 года я знал, что мужчины и женщины приспосабливаются друг к другу примерно так же, как собаки или коровы. Я знал, какая часть моего тела должна вписаться в женское, и знал, какую форму должна принять эта часть, прежде чем она сможет вписаться. Но хотя я иногда и заглядывал пристально между ног девочки, я никогда не прикасался к тому, что там видел. Я никогда не думал, что эта женская часть имеет какую-либо иную форму, кроме той, которую я видел. Я представлял себе эту часть как трещину, узкое отверстие, не шире щели в копилке. Плоть вокруг отверстия представлялась мне безволосой, белой и твёрдой, как тыльная сторона ладони. Во время приспосабливания мужского и женского, я думал, что мужское с большим усилием вдавливается в женское, пока наконец самый кончик мужского не застревает в решающий момент между двумя неподатливыми дверцами женского.
Всё это, подумал я, — естественная параллель с поцелуем. Я видел, как целуются персонажи в нескольких фильмах, но не наблюдал за ними пристально. В двенадцать лет, да и почти десять лет спустя, я считал, что поцелуй — это сжатие сомкнутых губ.
В районе между прудами Муни и Мерри в 1951 году я представлял себе, как целую девушку с Бендиго-стрит, когда нам было, наверное, лет пятнадцать, женюсь на ней, когда нам было двадцать один, и потом прижимаюсь друг к другу каждый месяц. В тот год, когда я предвидел эти события, я иногда сжимал большой палец и…
Сложил основание указательного пальца, образовав нечто вроде женской части; затем я надавил своим разбухшим мальчишеским членом на узкое отверстие. Я надавливал, пока не устал и не разозлился, но щель так и не увеличилась.
Когда прибалты трахали женщин нашего района, мужчины из Европы надевали на себя чехлы из золотистой резины.
Мой друг, мальчик с улицы Магдалины, однажды решил научить меня всему, что мне было нужно знать о мужчинах и женщинах. Многое из того, что он мне рассказывал, было для меня новым, но я был поражён, услышав о жёлтой резине. Я тоже был в замешательстве, да и сам мальчик, который меня учил, порой был туманен. Я полагал, что балтийские мужчины надевали резину на себя не только из страха сделать молодых женщин нашего района беременными, но и из бравады. Я также полагал, что резина причиняла бы молодым женщинам хотя бы лёгкую боль. И я полагал, что никто в нашем районе до прихода балтов не носил резину: балтийцы, думал я, привезли свои чехлы из золотой резины, как и свои странно окрашенные табачные банки и невидимые европейские микробы, со своей серой родины.
