— Я никуда не уйду, — сказала она твердо, почти сурово, глядя ему прямо в глаза, чтобы он прочитал в них всю правду. — Ты слышишь меня? Я буду ждать тебя. Всегда. После каждого вызова. После каждой твоей войны с огнем. Я буду здесь. Я буду твоим домом. Твоим тылом. Твоим местом силы.

Он замер, и в его уставших, видавших виды глазах что-то дрогнуло, сломалось. Кажется, в них блеснула влага, которую он тут же отвел. Он сжал ее пальцы, и в этом пожатии была вся его благодарность, весь его немой ужас и вся его надежда.

— Опасная это работа… быть моим тылом, — прошептал он, и в его голосе впервые зазвучала не маска бравады, а голая, незащищенная правда. — Никогда не знаешь, вернусь ли я.

— А я опасная женщина, — она улыбнулась сквозь слезы, ее губы дрожали, но в глазах горела решимость. — Разве не знаешь? Я не боюсь. Я буду ждать. И если понадобится, я сама приду и вытащу тебя из любого ада.

В этот момент в палату вошел врач — молодой, уставший мужчина в белом халате.

— Всё, родственники, выходите. Надо делать перевязку и рентген. Мешать не надо.

Вика кивнула, но прежде, чем уйти, наклонилась и поцеловала его в лоб. Нежно, бережно, как дают самый главный обет.

— Я буду ждать за дверью. Я никуда не уйду. Никогда.

Она вышла в коридор, прислонилась к холодной кафельной стене и закрыла глаза. Внутри нее больше не было паники, не было страха. Их место заняла тихая, железная, как сталь, решимость. Она поняла самую главную истину своей жизни, ту, ради которой, казалось, и был пройден весь этот мучительный путь.

Он спасал ее от душевного угасания. А ее миссия, ее призвание — спасать его от того, чтобы он сам не сгорел дотла в своем собственном пламени. Это и была настоящая любовь. Не та, что требует и берет, а та, что без остатка готова отдать себя, чтобы священный огонь в другом человеке не погас, а горел ровно и тепло, освещая их общий путь.

Она вела его машину, украдкой поглядывая на него. Сергей дремал на пассажирском сиденье, прислонившись головой к стеклу. Его лицо, очищенное от сажи, было бледным, под глазами залегла густая тень. Медики выписали его с целым списком рекомендаций: покой, обезболивающие, регулярные перевязки. Сломанные ребра, ожоги второй степени на руке, сотрясение. Он отмахивался, бурча, что через пару дней отлежится и снова будет в строю. Но сейчас, в полусне, с перевязанной рукой, он выглядел не титаном, укрощающим огонь, а уязвимым мальчиком, нуждающимся в защите.

Она провела его в квартиру, помогла раздеться, уложила на широкую кровать, поправила подушку под его головой. Он поймал ее руку своей здоровой ладонью, его пальцы были горячими.

— Останешься? — спросил он просто, его глаза были мутными от таблеток, но взгляд — ясным и цепким, будто он боялся, что она исчезнет, как мираж.

— Да, — ответила она без тени сомнения, целуя его в висок, в самую чувствительную впадинку. — Навсегда. Теперь это и мой дом.

Пока он спал, Вика не сидела на месте. Она ходила по их квартире, не просто наводя порядок, а совершая некий ритуал. Она аккуратно сложила его книги, протерла пыль с полок, расставила по своим местам разбросанные инструменты. Она находила следы его жизни повсюду: завалявшаяся в ящике стола медаль «За отвагу на пожаре», стопка дисков с классическим роком, который он любил слушать после смены, фотография его команды, где все они, уставшие, но довольные, улыбались в камеру. Это был мир, полный смысла, тяжелого труда и простых радостей. Мир, в котором не было места фальши.

И именно этот контраст — между живой, пусть и пропахшей дымом и болью, правдой здесь и красивой, мертвенной ложью там — поставил в ней окончательную точку. Ложь кончилась. Еще не все формальности были улажены, но ложь в ее душе — та, что заставляла ее играть роль, — умерла. Она не могла строить новое, настоящее счастье на старом, прогнившем фундаменте обмана.

Она посмотрела на спящего Сергея, на его перевязанную руку, лежавшую поверх одеяла. Он рисковал всем, каждый день. А она до сих пор боялась одного трудного разговора?

Тихо, чтобы не разбудить его, она вышла на балкон и набрала номер Дмитрия. Сердце колотилось, но не от страха, а от предвкушения конца.

— Я буду через час. Нам нужно поговорить. Окончательно.

В его голосе не было ни удивления, ни гнева. Лишь ледяная, безжизненная пустота, которая была страшнее любой бури.

— Я понимаю.

Она стояла перед дверью своей — их — бывшей квартиры, словно перед входом в музей собственной прошлой жизни. Ключ повернулся с тихим щелчком, который отозвался в ней эхом прощания. Воздух здесь пах иначе. Дорогими ароматизаторами, свежим паркетом и чем-то невыразимо стерильным. Мертво.

Дмитрий ждал ее в гостиной. Он стоял у того же панорамного окна, что и утром ее бегства. Он был безупречно одет в строгий костюм, как для подписания важного контракта. Только легкая, почти невидимая нервная дрожь в пальцах, сжимавших дорогой смартфон, выдавала его настоящее состояние.

— Ну? — произнес он, не поворачиваясь. Его отражение в стекле было бесстрастным.

Вика сделала шаг вперед, чувствуя, как пол под ногами, когда-то такой знакомый, стал чужим. Страх был, да. Острый, как игла. Но сильнее страха было всепоглощающее чувство освобождения, ради которого стоило дойти до конца.

— Я пришла сказать тебе правду, Дмитрий. Всю. Без недомолвок и оправданий.

Он медленно обернулся. Его лицо было идеальной маской самоконтроля, но глаза… глаза выдавали всю глубину непрожитой боли и унижения. Он ждал удара. И она не стала его затягивать.

— Я изменила тебе. У меня другой мужчина. Я люблю его. И я ухожу к нему навсегда.

Она произнесла это тихо, но четко, отчеканивая каждое слово. Без оправданий, без просьб о прощении. Просто констатация факта. И с каждым сказанным словом с ее плеч будто сваливался многопудовый груз, тянувший ее на дно годами.

Дмитрий замер. Казалось, он даже перестал дышать. Маска на его лице треснула, обнажив изумление, жгучую боль и… странное, горькое понимание.

— Пожарный, — прошептал он, и в его голосе прозвучало нечто похожее на презрительную усмешку, которая не удалась. — Тот, с чьим запахом ты вернулась тогда. Пахло пожаром.

— Да.

Он резко отвернулся к окну, его плечи и спина напряглись, как у раненого зверя.

— Почему? — его голос внезапно сорвался, став громким и надтреснутым. — Неужели я был настолько плох? Неужели всего, что у нас было, всего, что я мог тебе дать, оказалось недостаточно?

— Ты не был плох, Дмитрий, — тихо сказала Вика, подходя чуть ближе, но не для того, чтобы прикоснуться, а чтобы ее слова дошли до него без искажений. — Ты был… идеален. Идеален для кого-то другого. Для женщины, которая ценит только внешний лоск и гарантии. — Она сделала паузу, давая ему понять. — Ты дал мне все, кроме одного. Ты не дал мне себя. Ты не дал мне чувствовать. Я задыхалась в этой идеальной, выхолощенной, безопасной жизни, как в красивом саркофаге. А он… — ее голос дрогнул, но она не сбилась, — он показал мне, что такое дышать полной грудью. Даже если этим воздухом пахнет дымом и опасностью.

Он резко повернулся, и в его глазах бушевала настоящая буря — ярость, обида, непонимание.

— И ради этой… дешевой драмы, этой игры в героизм, ты готова разрушить все, что мы строили годами? Ради человека, который каждый день играет со смертью и, будь уверена, однажды ее проиграет?

— Я не разрушаю, Дмитрий, — покачала головой Вика. — Наше здание уже давно было аварийным. Оно рухнуло само, от ветхости и безлюбия. А он… — она посмотрела ему прямо в глаза, и ее взгляд был чист и спокоен, — он не играет. Он спасает людей. И он спас меня. От духовной смерти. От себя самой.

Повисла тяжелая, густая тишина. Дмитрий смотрел на нее, и в его взгляде постепенно угасал гнев, таяли упреки. Осталась лишь бесконечная, всепоглощающая усталость и горечь проигравшего.