— Это…ну, наверное, мы, — говорит он, передавая её мне. — Пока что.

Я кладу коробку на колени, проводя пальцами по дереву.

— Когда ты впервые сказала мне о ребёнке, я стал чаще думать о маме. Хотя у меня не так много воспоминаний, у отца хранились…её вещи. Он сохранил всё. И если мне нужна была какая-то частичка мамы, я знал: он покажет мне что-то новое. — Бо поворачивается, ставя колено на диван, чтобы смотреть на меня. — У него под кроватью был ящик с фотографиями, украшениями. Даже с такими мелочами, как оторвавшиеся пуговицы с её пальто или монетки, которые она подобрала на улице. Все её нотные тетради, дневники, письма… — он смотрит куда-то за моё плечо.

Я кладу правую руку ему на колено, сжимаю изо всех сил.

Бо меланхолично улыбается, глубоко вдыхает и снова смотрит на меня.

— И через эти вещи, через эти маленькие частички её, я понял, что её история — не просто её конец. Я узнал о её жизни. Я видел всё, что сохранил отец, и понял, как сильно они любили друг друга. Я хотел, чтобы у нашего ребёнка тоже было такое. Даже если бы мы не любили друг друга. Даже если бы ребёнок был неожиданностью…Я хотел, чтобы у него было что-то, за что можно держаться. Осязаемые воспоминания. Что-то, что значило бы…если один из нас… — его голос дрожит. — Если бы я снова заболел и…

Я кладу руку ему на щёку, нежно проводя большим пальцем по линии бороды.

— Ты никуда не уйдёшь, — твердо говорю я, кивая, чтобы он сделал то же самое.

Он улыбается, прикасаясь губами к моей ладони.

— Знаю. Мне нельзя.

— Абсолютно верно, — шепчу я, и мой голос дрожит.

— В общем, я хотел, чтобы они получили это, — говорит Бо, указывая на застежку шкатулки. — Но теперь я хочу, чтобы ты тоже это увидела. Потому что…Мне всегда было интересно, знала ли моя мама, что папа хранил эти вещи. Что он был безумно влюблен в нее, что он увековечил ее еще до того, как ее не стало.

Я расстегиваю защелку и открываю шкатулку, обнаруживая внутри настоящую сокровищницу.

— В основном это просто хлам… — Бо потирает затылок, пока я достаю чек и читаю его.

— Из…кафе на Косгров? — спрашиваю я.

— Тот день, когда ты рассказала мне о них.

Я засовываю руку внутрь и вытаскиваю банку с камешками и бирюзовым морским стеклом.

— С наших прогулок на пляж, — поясняет Бо.

Я смеюсь, слезы катятся по щекам, когда я достаю наше фото с первого УЗИ — мое ошарашенное, растерянное лицо смешно контрастирует с сияющим энтузиазмом Бо в холле медицинского центра. Под ним лежит еще одно фото, о котором я не знала: я в саду, с землей на лице и животом, выпирающим из-под футболки. Оно было сделано меньше недели назад.

— А это? — я смеюсь, поднимая маленький прямоугольный кусочек пластика.

— Возможно, я прихватил пару фишек из «Колонизаторов»…с той первой игровой ночи, — Бо пожимает плечом. — Только Саре не говори.

Я достаю книгу для будущих отцов, которую ему подарила Сара. Теперь она испорчена пометками на полях, а страницы помечены ярко-розовыми закладками. Листая ее, я понимаю, что он оставлял послания малышу: рассказывал, как ждет каждого этапа, как мечтает увидеть его.

«Твоя мама так хорошо тебя растит», — читаю я. «Она будет потрясающей мамой».

Каждая следующая вещь, которую я достаю, наполняет мое сердце все больше. Колода «20 вопросов» с нашими краткими ответами на обороте карточек. Его копии снимков УЗИ, обрывки бумаг, еще больше случайных фото — мой живот от едва заметного до огромного.

— Это прекрасный подарок, Бо, — говорю я, вытирая слезы. Отодвигаю шкатулку на диван и обнимаю его. — Прости, — шепчу сквозь слезы. — Я только носки связала тебе.

— Я обожаю носки.

— Я люблю тебя, — говорю я.

— Тут еще кое-что, что я вынул, — говорит он.

— М-м? — отстраняюсь, вытирая слезы.

— Помнишь, в первый день я сказал, что спрятал кое-что, чтобы ты не нашла при раскопках? — Он нащупывает что-то в диване. — Для ясности: я положил это сюда сейчас. Не здесь я его прятал.

— Как загадочно… — улыбка сходит с моего лица, когда он достает…о боже.

— Это я не могу объяснить, — он протягивает красную бандану, потерянную мной в Хэллоуин. — Я оставил ее себе, еще не зная о ребенке. До того, как понял, как сильно полюблю тебя. Потому что, видимо, какая-то часть меня уже знала.

Я прикрываю рот, смотрю на его руку, сжимающую бандану, пока мой разум пытается угнаться за бешено бьющимся сердцем.

— Думаю, я понял, что мне нужна частичка тебя. Я выходил из комнаты, увидел это на стуле у двери и… не знаю. Просто захотел взять с собой кусочек той ночи.

— Но…ты же ушел.

— Ты сказала, что хочешь ничего серьезного, Уин.

— Тебе стоило перестать слушать меня, — слезы снова наворачиваются на глаза.

— Запомню, — усмехается Бо. Он глубоко вдыхает, на этот раз увереннее, и смотрит мне в глаза. — Все последующие недели я думал о тебе каждый день. О твоей улыбке. Смехе. Глазах. Губах. Я почти попросил у Калеба твой номер, но боялся. После всего, что было с Корой, с моим раком…я боялся, что не справлюсь. Что не смогу дать тебе больше, чем «ничего серьезного».

Я качаю головой, отказываясь верить, что он так чувствовал, и сжимаю его руку.

— А потом, в один случайный декабрьский день, ты написала. Я будто выиграл джекпот.

Я смеюсь, закатываю глаза, когда Бо подносит мою руку к губам и целует запястье.

— С тех пор я люблю тебя все сильнее. Твое сердце, доброту, силу, радость, самоотверженность. — Он наклоняется, бросает бандану обратно в шкатулку, к остаткам нашей прекрасной, хоть и необычной истории.

— Бо, я…

Он снова поворачивается к дивану, ухмыляясь.

— Еще кое-что…

— Отныне я обыщу весь диван, — вытираю слезу. — Придется искать новое укрытие.

Он поворачивается, прикрывая ладонью что-то у себя на коленях. Что-то, как я подозреваю, блестящее, в коробочке меньше той, что рядом со мной. Я непроизвольно кладу руку на живот, чувствуя, как малыш пинается в такт учащенному сердцебиению.

— Бо, — срывается у меня.

— Ты — смысл моей души, Уин. Знать тебя, любить, растить с тобой семью, заботиться о тебе каждый день, видеть, как ты сияешь и получаешь все хорошее, что заслуживаешь. — Бо наклоняет голову и раскрывает маленькую кожаную коробочку, показывая мне изумительное простое золотое кольцо.

— Да, — вырывается у меня. — Да, — повторяю я, поднимая на него глаза.

Он тихо смеется, качая головой.

— Можно сначала спросить?

— О, да. Прости. — Машу ему, улыбаясь сквозь слезы.

— Уиннифред Джун МакНалти, любовь всей моей жизни и мать моего ребенка, выйдешь за меня?

— Выйду. — Я бросаюсь к нему. — Выйду, и потом сама сделаю тебе предложение.

— Справедливо, — губы его дрожат в поцелуе.

— Оно прекрасно, — целую его, пока он пытается надеть кольцо. — Но оно мало, дорогой. Я очень беременна.

— Подгоним, когда будем вставлять камень, — говорит он, протягивая его.

Я надеваю кольцо на безымянный палец правой руки — оно слишком велико.

— Оно было маминым, — Бо берет мою руку, перебирает пальцы. — Надеюсь, ты не против.

— Конечно, — целую его. — Я бы не хотела иначе.

Весь вечер я ношу кольцо на большом пальце, отказываясь снимать. Мы едим остатки угощений с беби-шауэра в пижамах, потом танцуем под Фрэнка Синатру в столовой, мой живот упирается в нас.

Я оглядываю дом, смотрю на жениха, на живот, переполненная благодарностью до боли. Думаю, как жду всего, что будет. Как уверена, что справлюсь со всем, если Бо рядом.

Август Дюран родилась в 23:56 тридцать первого июля, всего за четыре минуты до дня своего тезки. Ее мать выбрала ей второе имя Сара, а отец решил, что никогда не видел ничего более впечатляющего, чем его будущая жена во время родов. Роды были короткими, но тяжелыми — они едва успели в больницу — но они прошли через все, держась за руки, и встретили дочь со слезами на улыбающихся лицах.