Вскоре мы уже идём к воде, утеплившись. Пока что идём в основном молча, лишь изредка обмениваясь замечаниями о мимо пробегающих собаках или о том, как приятно наконец-то ощутить солнце после угрюмой зимы.

Пляж пуст. Песок больше похож на грязь – влажный, с полузамёрзшими лужами в углублениях. Каменистый берег скрыт под снегом, который уже начал таять под сегодняшним золотистым солнцем. Лёд на озере тонкий, местами прозрачный, с трещинами. Небо – размыто-голубое, с лёгкими перистыми облаками, будто художник стряхнул кисть у самого горизонта.

Идеальный день поздней зимы.

День, который шепчет: весна ближе, чем кажется.

Я чувствую, как всё это оттаивает мои уставшие кости. Солнечный свет, пение птиц, ветерок, уже не обжигающий кожу. Предвкушение всего хорошего, что придёт с концом зимы. Когда я смогу проводить дни на улице, чувствуя себя собой.

Бо, кажется, начинает собираться с мыслями только когда мы останавливаемся у кромки воды. На этот раз я терпеливо жду, пока он не решит поделиться тем, чем захочет. Не стоило лезть в его прошлое – учитывая, сколько всего о своих прошлых отношениях я сама не готова ему рассказать. Больше не буду.

Подбираю с берега несколько камешков и молча протягиваю ему на ладони. Он берёт один, вежливо улыбается и бросает. Мы оба следим, как камень скользит по льду, прежде чем исчезнуть в воде. Я тоже кидаю – мой сразу плюхается в незамёрзший участок. Смотрю, как расходятся и гаснут круги.

— Мне поставили диагноз через несколько месяцев после того, как мы с Корой в третий раз разошлись, – говорит Бо, голос тихий, но твёрдый. — Мы с ней…почти всегда были на разных волнах. Я всё пытался бороться с очевидным – что мы не подходим друг другу. Мы начали встречаться в двадцать три, и всё было проще, когда мы просто двое карьеристов, работающих в одной сфере и рвущихся вперёд. Но потом стало ясно, что вне работы нам нечем заполнить общую жизнь. Что мы не складываемся – Он облизывает губы, хмурясь на воду с каменным выражением лица.

— Боже, даже говорить об этом вслух чертовски унизительно…но, кажется, она просто никогда не любила меня так сильно, как я любил её? – Он произносит это как вопрос, глядя на меня, будто я знаю ответ. Я не знаю. Не могу.

Возможно, я уже сказала слишком много. Сведя Кору к карикатурному злодею, а не к человеку, с которым Бо прожил годы. Как бы она ни относилась к Саре или ко мне, я не знаю её по-настоящему. Но Бо – знает. И, очевидно, любил её.

— Признаю, у меня было миллион причин не звонить ей в тот день, когда я узнал о болезни…но я позвонил. Мне было чертовски страшно. И одиноко. Я никогда раньше не чувствовал себя настолько…потерянным. – Он усмехается без тени веселья, проводя рукой по челюсти, стиснув зубы.

Я подбираю несколько камешков и протягиваю один ему. Он коротко кивает, берёт его и швыряет так далеко, что мне приходится щуриться, чтобы увидеть, где он упадёт.

— Наверное, у меня были друзья, которым я мог бы позвонить. Но я не был уверен, что они смогут помочь. Мне нужно было, чтобы кто-то был рядом. Мне нужна была жёсткая поддержка – а у Коры её всегда было с лихвой.

Я передаю ему ещё один камень, и он бросает его. На этот раз бросок слабее, камень падает ближе. Он засовывает руки глубоко в карманы, слегка расставляет ноги и тяжело вздыхает.

— Я хотел позвонить отцу, но боялся стать для него обузой. Он потерял жену за десятилетия до моего диагноза и так и не смог оправиться. У меня не хватило духу сказать ему, что он может потерять и единственного сына. Кора была рядом, когда я не знал, кому ещё позвонить. И я всегда буду благодарен ей за то, что она пришла.

— Я тоже рада, что она была с тобой, – тихо говорю я. И это правда. Хотя в груди щемит. Может, это вина. Или ревность. Или, точнее, и то, и другое.

— Через месяц после начала лечения Кора…как бы это сказать…объявила, что мы поженимся. Знаю, это звучит по-идиотски, но я просто согласился. Вся моя жизнь рушилась, я был как в свободном падении…и вдруг женщина, которую я люблю, говорит, что выбирает быть со мной до конца. Мне нужна была эта опора.

По мне пробегает ток – от макушки до кончиков пальцев. В груди слабо, но отчётливо сжимается. Любит. В настоящем времени. Бо любит Кору.

— Но когда химия перестала работать, а рак прогрессировал, ампутация стала единственным вариантом. И…шансы были мрачными в любом случае. – Мы неспешно идём дальше, к пирсу с маленьким маяком и пустыми доками, где летом стоят лодки местных.

— Думаю, тогда для неё это стало слишком тяжело. Она перестала приходить на приёмы. Перестала приходить вообще. Потом перестала брать трубку. Я понял, что ей нужно дистанцироваться, и с тех пор мы не общались. Без красивых финалов, да. Но…честно, часть меня считает, что так даже лучше. Она была рядом, когда мне это было нужно. И, в конечном счёте, думаю, она оказала мне услугу.

— Бросить тебя, когда ты нуждался в ней больше всего – это не услуга. Это подло. Она хотя бы могла сказать тебе в лицо, что не выдержит. Дать тебе…нормальное завершение.

Бо пожимает плечами.

— Но она уже заканчивала раньше. Это я каждый раз пытался всё исправить – поэтому мы снова и снова сходились. Может, она знала, что по-другому не получится. Ей пришлось причинить мне боль, чтобы я отпустил её. И, честно, мало кто остался бы, когда худший сценарий стал неминуемым.

«Я осталась бы» – думаю я. И сразу же ругаю себя за то, что даже в мыслях ставлю себя выше Коры. В конце концов, я не знаю, как повела бы себя на её месте. Но вряд ли бросила бы его. Я просто не понимаю, как можно так поступить. Даже представить, через что он прошёл, – почти доводит меня до слёз. Мне хочется взять его за руку, прижать к груди, провести пальцами по его волосам. Защитить его. Укрыть. Как будто это могло бы изменить прошлое.

— Когда ты сказал отцу? – спрашиваю я.

— Часов за шесть до операции… – отвечает он, затем пускает губами дрожащий звук и смущённо отводит взгляд.

Я стону:

— Ауч.

— Да. Не мой лучший момент.

— Как он отреагировал?

— Эм, не очень хорошо, – Бо говорит чуть выше обычного, и в его чертах снова проглядывает что-то весёлое. — Он перешёл на родной язык и назвал меня всеми возможными словами, а потом взял первый же рейс сюда. После операции он остался со мной на три месяца. Без его помощи я бы не смог вернуться домой. Вообще не представляю, что бы я делал.

— Похоже, он замечательный отец, – говорю я, пока Бо наклоняется и подбирает что-то с песчаного берега. — И я знала, что он живёт во Франции, но не думала, что он француз.

— Да, мама была отсюда, а папа – из маленького городка под Парижем. Они познакомились, играя в одном оркестре в Торонто, и поженились через десять дней.

— Ты шутишь! – я фыркаю.

— Нет, всего десять дней, и им было по девятнадцать. А меня они завели только через десять лет.

— Это…это дико, – говорю я.

— Папа говорит, что в тот момент, когда увидел маму, он просто понял. Взглянул на неё – и увидел всю свою дальнейшую жизнь.

Бо замолкает, в его глазах появляется сладкая, тоскливая нежность, и он мягко улыбается мне. Наверное, он думает о Коре и о том, что могло бы быть.

— Ты, наверное, скучаешь по ней, – говорю я, имея в виду его мать…хотя понимаю, что это можно отнести и к Коре. Иногда те, кто нас преследует, всё ещё живы. Я это тоже понимаю.

— Да, – соглашается Бо, поворачиваясь к тропе. — Но когда она умерла, я был совсем маленьким.

— Мне жаль, – говорю я, подстраиваясь под его шаг. — Ты многое помнишь о ней?

— Нет, – просто отвечает он. — Но у папы было много историй и фотографий. Он сохранил всё её – например, её коллекцию винила. Большинство пластинок в доме – её.

Он останавливается, вытягивает руку, преграждая мне путь.

Я смотрю вперёд, ожидая, что из кустов выскочит скунс или что-то похуже. Но ничего не появляется.

— Ты это слышала? – тревожно спрашивает он, понизив голос. Он резко оборачивается, озираясь по сторонам.