— Фройляйн Шварц, — начал он, встретившись с ней взглядом, — вы, должно быть, заметили, что атмосфера в Берлине стала… тяжелее с нашей последней встречи.

Мария чуть склонила голову, сохраняя нейтральное, но внимательное выражение лица.

— Я вижу лишь, что в город пришла весна, генерал. А весной, как вы знаете, у многих ощущение необычности.

Он едва заметно улыбнулся, скорее сжав губы, чем выразив теплоту.

— У вас талант говорить уклончиво. Но давайте оставим любезности. Положение критическое, и я уверен, вы понимаете это не хуже меня.

Она приподняла бровь, ставя чашку с лёгким звоном.

— Критическое — сильное слово. Ремилитаризация Рейна была смелым шагом. Разве она не укрепила уверенность в Рейхе?

Улыбка Манштейна угасла, сменившись тенью раздражения. Он оглядел кафе, убедившись, что никто не подслушивает, и наклонился ближе.

— Смелым, да. Но смелость без расчёта — это путь к катастрофе. Рейн был авантюрой, и хотя она удалась, это не прошло незамеченным. Франция и Британия выжидают, как хищники, а Сталин… — он понизил голос до шёпота, — Сталин ведёт игру, в которой мы не можем проиграть. Иначе нам конец.

Пульс Марии участился, но её лицо выражало спокойствие и небольшое любопытство.

— Вы говорите о Сталине как о главном источнике наших бед. Но разве амбиции фюрера не играют свою роль?

Глаза Манштейна сузились, изучая её, словно в поисках намёка на провокацию. Не найдя его, он резко выдохнул и откинулся назад, пальцы снова забарабанили по столу.

— Фюрер — это… буря. Вы же были в Тиргартене. Вы слышали Клюге, Вицлебена. Они тоже встревожены. Как и я.

Мария медленно кивнула, её разум лихорадочно фиксировал каждое слово, каждый оттенок интонации.

— Я понимаю вашу тревогу, когда ставки так высоки. Но вы не завели бы разговор, чтобы говорить об очевидном, генерал. Что конкретно вас беспокоит?

Он долго смотрел на неё, словно решая, доверить ли ей свои мысли, которые явно его терзали. Наконец, он заговорил, его голос был едва слышен за скорбными нотами скрипки.

— Есть люди среди нас — влиятельные, в погонах, — которые считают, что путь фюрера ведёт к краху. Его вспыльчивость, его требование немедленного расширения, его одержимость сокрушением врагов до нашей готовности… это безумие. Но высказаться против него — значит привлечь гестапо.

Сердце Марии забилось быстрее, но она сохранила невозмутимость, сделав глоток кофе, чтобы скрыть реакцию. Это была опасная почва, и откровенность Манштейна застала её врасплох. Проверяет ли он её? Или ищет союзника? Она тщательно подбирала слова.

— Инакомыслие — роскошь, которую мало кто может себе позволить. Вы же не намекаете на… нелояльность?

Челюсть Манштейна напряглась, он взглянул в окно, где туман сгустился, размывая силуэты прохожих.

— Нелояльность — это плохое слово. Назовём это озабоченностью. Озабоченностью за Рейх, за его будущее. Видение фюрера — это одно, но его методы… — он замолчал, его взгляд вернулся к ней. — Вы наблюдательны, фройляйн Шварц. Вы вращаетесь в кругах, недоступных многим. Что вы слышите? Что говорят люди, когда думают, что их никто не слушает?

Мария мысленно перебрала свой круг общения — дипломатов, чиновников, светских дам, шепчущихся в гостиных и прокуренных салонах. Она знала про слухи: генералы злятся на непредсказуемые приказы Гитлера, промышленники боятся его экономических авантюр, даже партийные лоялисты порой сомневаются в его рассудке. Но она не раскроет карты так просто.

— Люди говорят, генерал. Всегда говорят. Одни восхищаются страстью фюрера, другие боятся, что она нас погубит. Но открыто никто не говорит то, что реально думает. Страх перед гестапо, как вы сказали, держит рот на замке.

Манштейн кивнул, словно её слова подтвердили его мысли.

— Страх. Сильное оружие, но оно работает в обе стороны. Страх сдерживает предателей, но заглушает и тех, кто дает дельные советы. Фюрер окружён льстецами — Герингом, Гиммлером, Геббельсом. Они говорят то, что он хочет слышать, а не то, что нужно. Если бы его… убрали, стало бы лучше? Или мы лишь сменим одного тирана на другого?

Вопрос повис в воздухе. Мария ощутила холод, не от сквозняка, а от осознания, что Манштейн вплотную подошёл к измене. Ей нужно было быть осторожнее.

— Вы говорите о гипотезах, генерал. Опасных. Если фюрера не станет, кто его заменит? Геринг? Гиммлер? Они такие же, как он, как вы намекаете. Система, которую они создали, не терпит компромиссов. Глаза Манштейна забегали, он снова наклонился вперёд, его голос стал тише.

— Вот в чём ловушка. Партия проникла во все уголки Рейха. Убери одного, и машина продолжит работать. Но что, если её можно перенаправить? Если солдаты, а не политики, смогут взять руль в свои руки?

Мария затаила дыхание. Намекает ли он на переворот? Эта мысль вызвала прилив адреналина. Если он серьёзен, это разведданные, за которые Москва заплатит любую цену. Но она не могла давить слишком сильно.

— Солдаты вроде вас, генерал? — спросила она, её тон был лёгким, но испытующим.

Он горько усмехнулся, покачав головой.

— Не считайте меня бунтарём, фройляйн Шварц. Я солдат, а не заговорщик. Но я вижу, куда мы идём — к обрыву. Одержимость фюрера Испанией, Абиссинией, противостоянием со Сталиным растягивает наши силы. Мы не готовы к его войне. И всё же говорить против необдуманных шагов — значит рисковать всем.

Мария мысленно взвешивала его слова. Выпускает ли он пар или ищет союзников? Она решила проверить.

— Вы не одиноки в своих тревогах, генерал. Я слышала, что и другие разделяют ваше мнение. Но слова не меняют мир. Меняют действия. А действия требуют доверия, которого сейчас так мало.

Глаза Манштейна впились в неё.

— Доверие, — повторил он с горькой иронией. — Редкая вещь. Но вы правы. Без него мы ничто. Скажите, фройляйн Шварц, могу ли я вам доверять? Вопрос был с подвохом. Она слегка улыбнулась, удерживая его взгляд.

— Доверие завоёвывается, генерал. Я слушаю, наблюдаю. Я не выбираю сторону без раздумий. Но я понимаю, что на кону, и ценю тех, кто говорит прямо, как вы сегодня.

Он долго смотрел на неё, затем кивнул, словно приняв её уклончивость.

— Справедливо. Вы осторожны, как и должны быть. Но знайте: Рейх на развилке. Путь фюрера ведёт к войне. Если мы хотим выжить, нам нужны такие люди, как вы — с ясной головой, не ослеплённые фанатизмом.

Сердце Марии колотилось сильнее, но она сохранила хладнокровие.

— Я польщена, генерал. Помните, вы упоминали план в Тиргартене. Нашли ли вы его? Манштейн вздохнул, потирая висок, словно отгоняя усталость.

— Пока нет. Клюге давит на Канариса, требуя лучшей разведки, но Абвер обеспокоен. Вицлебен пытается урезонить фюрера, но это как спорить с ураганом. А я? Я стараюсь удержать Вермахт от краха. Испания — это трясина. Если Франко падёт, фюрер удвоит усилия по поддержке фалангистов, и нас затянет ещё глубже.

Мария ухватилась за возможность.

— Тогда почему бы нам не отступить? Пусть Франко и Муссолини платят за свои ошибки сами. Укрепите Рейх дома, на Рейне. Сталин не сможет держать все фронты вечно.

Губы Манштейна дрогнули в подобии улыбки.

— Вы рассуждаете как настоящий генерал, фройляйн Шварц. Но всё не так просто. Фюрер воспринимает отступление как слабость. Он скорее погибнет, чем уступит. А его окружение — Геринг с его Люфтваффе, Гиммлер с его СС — подпитывают его иллюзии. Если бы мы могли… переключить его внимание, скажем, на дипломатию, как вы предлагали, мы могли бы выиграть время.

Мария кивнула, мысленно составляя отчёт для Москвы. Недовольство Манштейна, его намёки на инакомыслие, его раздражение окружением Гитлера — это было бесценно. Но ей нужно было больше.

— Дипломатия требует тонкости, — сказала она. — Фюрер не славится ею. Может ли кто-то с влиянием убедить его? Или… заменить, если дойдёт до этого?

Лицо Манштейна окаменело, и на миг она испугалась, что зашла слишком далеко. Но он откинулся назад, его глаза блеснули уважением.