– Я и не собирался.

– Вот и ладненько, – мирно одобрила Оля, и они, собравшись, разошлись.

Мужики, переведя дух, устроились на стопке ватных матрасов – единственное, что не пришлось тащить самим, поскольку рухлядь эту подвезли на машине. Допили, что оставалось, разделив по-братски, по три глотка на личность. Яшка отправился за пивом, Колька вернулся к проклятым койкам, но уже с совершенно другим, приподнятым настроением. Пельмень продолжил работу с проводкой.

Вскоре пришел посвежевший Яшка, принес еще пива и после дружеского перекуса приступил к покраске уличного туалета.

У Пельменя не ладилось: дежурный энергетик, который не знал, что за поднятый рубильник, отрубил подачу, Андрюха бегал с ним ругаться. Яшка выкрасил сортир в ярко-белый цвет, а потом зачем-то навел побелку с синькой, поэтому получились полоски, точно волны в начале шторма.

Спать легли – точнее, свалились – уже на рассвете. Зато, когда Ольга с утра пришла проведать мастеров, выяснилось, что практически все готово, и даже красный уголок.

– Все просто замечательно, – чистосердечно признала Оля, деликатно поправляя портрет Ильича, который и висел косовато, и имел особенно хитрый вид из-за чрезмерно косившего глаза… И лишь спросила: – А это что?

Ребята, морщась и хмурясь, соображали, к чему бы этот кусок пустой фанеры на стене, но догадливый Яшка, нежно-синий от недосыпа, уверенно заявил:

– Это доска почета, для портретов примерных детей.

– А где такие?

– А вот воспитай и развесь, – приказал Пельмень, и они с Яшкой отправились в заслуженный отгул.

На Третью улицу Красной сосны Вера шла с большой неохотой.

Воскресенье ведь. Человек занимается домашними делами, а может, отсыпается – иначе почему Наталья, страшная наседка, позволила уйти Соньке со Светкой. К тому же она дома одна: золовка Катерина Введенская с сыном Мишкой убыли в отпуск. Так что у Натальи полноценный выходной, а тут директор собственной персоной, да еще во внеурочное время.

Но воскресенье – это еще ничего. Была еще одна, она же основная, причина: Наталья была обижена, и обидчиком была Акимова.

Наталья задержала эскиз из-за того, что директор неоднократно просила переделать, и в итоге вернулись к первому варианту. Тогда прилюдно прозвучало от Веры: «Надомный труд не освобождает от обязанности соблюдать график». Потом на собрании кто-то из стахановцев заявил о том, что рисунок должен быть попроще, чтобы темп не сбавлять, и Акимова, которая сама настаивала на сложных элементах, заявила: «Товарищ Введенская! Перед тем как что-то нафантазировать, надо выслушать мнение тех, кто будет это воплощать в жизнь».

Вере было чем оправдаться: ей постоянно ставят на вид попустительство любимчикам, к тому же надомникам, к тому же беспартийным, так недалеко до потери классовой бдительности. Но сказанному нет оправдания – это было гнусно, по́шло и не по-партийному. Точнее, не по-людски.

Непросто после этого идти с просьбой к преданному тобой человеку. Но поговорить надо немедленно. Есть на фабрике художественный отдел, есть просто художники, а есть Наталья. Сейчас нужна она. И ее надо уговорить, потому что нельзя ведь приказать человеку сотворить шедевр.

Добравшись до единственного дома на улице Красной сосны – можно уже без нумерации, двух других давно нет, – Вера поняла: ну да, так и есть, отдыхает. Занавески задернуты, тихо.

Во дворе Введенских пусто. Ни собак, ни кур, ни иной живности тут нет, предупредить хозяйку о непрошенной гостье некому. Надо же, Наталья научилась огородничать: разбиты какие-то грядки, из них что-то зеленое выползает, торчит пугало, наряженное в рваный пиджак, позвякивает на ветру навешанным на него хламом.

Поднявшись по дряхлому, скрипучему крыльцу, Акимова постучала. Никто не ответил. Вера, подождав пару минут, постучала снова.

Зашевелилась наконец. Внутри что-то упало, заскрипела дверь, половицы – и вот уже Наталья на пороге. Какая-то невыспавшаяся, но ужасно чем-то довольная, глаза, обведенные черным, блестят, на бледных щеках – по клюквенному пятну. Непривычно растрепанная, пепельные волосы наспех скручены в узел, шаль на голых плечах – видать, только с кровати. Увидев начальство, колко спросила:

– Товарищ директор, вы? Чем обязана?

С глазу на глаз они давно были на «ты», если обращается по регалиям – значит, не забыла, не простила. Смешно и надеяться на это.

Вера выпалила:

– Наташа, прости. Была не права. Сплоховала. Струсила.

Наталья, видимо спросонья, поняла не сразу. Но вот бледные губы дрогнули в улыбке.

– Ладно. Все этим грешим. Чем могу?

– Надо поговорить.

Наталья, мельком глянув через плечо, посторонилась, впуская:

– Прошу.

По небольшому темному коридору, заставленному какими-то ящиками, свертками в бумаге, прошли в комнату, которую занимали они с Соней. Там было чисто прибрано, а покрывало на топчане, служившем кроватью хозяйке и ее дочке, аккуратно заправлено.

Наталья, указав на табурет, спросила:

– Чаю?

Вера машинально согласилась, но тут же спохватилась:

– Много хлопот.

– Оставь.

Наталья начерпала воды из бочки в чайник, поставила на керосинку, на выскобленный стол выложила хрустящую салфетку, выставила миску с хлебом, несколько кусов сахара, две чашки, горшочек с маслом, нож, ложечку. Хозяйничала уверенно, умело, привычно. Руки у Натальи умопомрачительные – белые, кожа чуть ли не прозрачная, вены едва подсвечены, как узор на морозном стекле. Странно смотреть, как ловко они управляются со всем этим грубым хозяйством. Ей бы волшебную палочку, взмахнула – и все устроилось.

А так даже представить трудно, как она управляется с этим своим хозяйством. Чистенько они живут, но бедненько. «И куда только Сорокин смотрит? Его сотрудник с ребенком обитает в таком-то бараке! Хотя… а куда ты-то смотришь?» Справедливо. Введенская, если по-честному, в хлеву без света разрабатывает основу для продукции, которая приносит государству многие тысячи.

Квартал значился под снос и застройку, остались тут только Введенские. Электричество им давно отрезали, так что из источников освещения – керосиновый фонарь «летучая мышь», а вода – в колонке, на полпути в соседний квартал. Но все-таки в доме сухо, очень чисто и пахнет не сыростью, а полынью, красками, немного скипидаром.

Сняв с керосинки чайник со вскипевшей водой, Наталья заварила чай и, не спрашивая гостью, бросила в чашки по щепотке какой-то травы, наверное, собранной в новолуние на тайных заимках. Злющие тетки за глаза называют Введенскую бледной немочью, снулой рыбой и почему-то ведьмой крымской.

– Выкладывай.

Акимова размеренно, не пропуская ничего, рассказала о звонке Самого, о разговоре, объяснила, что от них ждут, подчеркнула, что «ситчик» под запретом. Наталья сидела, как тогда, на пропесочивании, уткнув глаза в чистейший пол. И когда директор замолчала, спросила прямо:

– Почему я?

– Кроме тебя, никто не сможет.

– У тебя целый отдел, пусть наклепают гробов на колесах, слонов и огурцы. Это всем нравится.

– Гробы. Это ты про тракторы?

– Назови «Триумфом Индиры-колхозницы на фоне электростанции». И кобальта побольше, для дерзости.

– Наташа…

– У меня масса работы.

– Все иные работы побоку.

Наталья сощурила глаза, обычно синие, теперь как зимнее небо – серые с морозом.

– А кто отвечать будет за несоблюдение графика при надомном труде?

– Все беру на себя.

– Да ну? – Введенская усомнилась спокойно, без капли горечи, и предсказала: – Худсовет меня будет рвать в клочья, а ты свалишь на меня. Как всегда.

Вера, вздохнув, повторила:

– Как всегда? Да нет, далеко не все как всегда.

И, развязав тайную папку, она разложила содержимое – забракованные эскизы Натальи. На каждом – синий гриф «Принято», подпись Акимовой, и поверх – красная печать «Отклонено» с росчерком «Убрать поповские мотивы» и подписью…