– Второй вас захватил и угрожал оружием, все верно?

– Да.

– Пишу?

Мила почему-то заупрямилась:

– Ну а это не получится, что я с ним заодно?

«Однако она стала соображать куда быстрее», – отметил Волин и возразил:

– Почему же заодно?

– Так вы сами раньше говорили про это… как это. Что жертва тоже виновата.

Капитан успокоил:

– Не всегда, не волнуйся. Я тебе верю. Не вижу оснований не верить. Говори смело.

Мила, чуть хмуря белый лоб, с сомнением поддакнула:

– Да, он меня схватил и в подзубальник дуло упер.

– Это куда?

Она ткнула пальцем под челюсть.

– Записал. Продолжай.

– Ну вот, пока Иваныч ломился, так и держал.

– Так вы говорили или нет?

– Было дело. Называл «мадам», и какие-то листья падают, осень в чем-то там…

– Смертельном бреду?

– Во-во. Я еще подумала: скаженный какой-то, весна ж на дворе.

«Опять фантазии», – подумал Волин и, чуть подтрунивая, спросил:

– Так, а может, он еще и картавил?

Мила обрадовалась:

– Ну вы как будто рядом стояли! Пишите – картавил.

– Это вот так? – Волин, картавя, воспроизвел фразы из песни, содержащие звук «р».

Но Мила не согласилась с этой трактовкой:

– Нет же! Вот так. – И повторила слова, только совершенно другим образом.

Волин, вздохнув, заметил:

– Значит, гнусавил.

– Ну пусть так.

– Хорошо. Как он выглядел?

Мила немедленно набычилась и забормотала:

– Что мне за него, замуж выходить? Не всматривалась я.

– Я не сомневаюсь, – успокоил Волин, – так как выглядел?

И Мила, которая не всматривалась, вывалила, как самосвал:

– Высокий, ладный, блондин, волосы короткие, но волнистые…

Волин поднял бровь, Самохина спросила:

– Что? Из-под кепки виделись.

– Ничего, ничего. Продолжай.

– Книзу лицо узкое. Глаза не разглядела, но такие… большие. Руки – вот, – она взмахнула лапками, точно пытаясь вытянуть свои коротковатые пальцы, – как у музыканта. Одет уж очень аккуратно. И сапоги такие прекрасные.

Волин качнул рукой:

– Это последнее что означает?

– Не кирза тупоносая, а кожа, и носы острые. И начищены уж очень хорошо.

– Чистые то есть.

Мила поправила:

– Начищенные! Отдраенные! Вот у того, второго, ужасно грязные чоботы были.

Она замолчала, потому что за дверью послышались громкие разговоры, возгласы, началась какая-то возня.

Там посреди зала пылал сигнальным фонарем Яковлев. Мокрый, грязный – на галифе коркой стыл ил, сапоги в грязи, – он нежно прижимал к груди брезентовую сумку. И сам лейтенант, и сумка распространяли густейший запах сырости, тины и тухлых яиц.

Лейтенант начал было, как следует:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться. – Но сбился и восторженно отрапортовал: – Нашли, Виктор Михайлович!

– Кого нашли, лейтенант?

– Сумку! Деньги! Ни синь пороху не тронуто!

Фокина взвизгнула, подалась вперед, чтобы броситься, выхватить драгоценную сумочку, пересчитать, перещупать, – но не посмела. Капитан сам отобрал торбу у подчиненного, унес обратно в кабинет, поставил на стол, который Фокина невесть как успела застелить газетой.

– Дверь закройте, – приказал Волин, женщина подчинилась. – Сумка та самая?

– Его, его сумка, ворюги. Брезент из вещмешков, а пряжки трофейные, немецкие.

Все пачки были свежими, чистыми, лишь некоторые чуть влажные, и одна заляпана пальцами. Похоже, на радостях кто-то из оперов схватил, скорее всего Яковлев.

Фокина чуть не стонала:

– Разрешите пересчитать?

Волин сделал успокаивающий знак, кликнул в коридор:

– Понятых, живо. – И лишь потом ответил: – Сейчас пересчитаем.

Фокина любовно пересчитывала купюры, понятые стояли и внимательно смотрели. Заведующая оживала на глазах: все тридцать пять тысяч рублей семьдесят пять копеек были налицо.

Волин отвел Яковлева в сторону:

– Докладывай.

– Прошли в лес, к болоту. Шли по следу крови. Снег выпал ночью, так что хорошо сначала было видно. Потом, как углубились в лес, туман стал гуще, грязь началась, следа уже не стало, может, раненого и перевязали. Ну, думаю, сбились со следу, а потом глядь – у Чертова Зыбунчика черное видно…

– У кого чего видно?

– Зыбунчик Чертов. Это местные рассказали – топь страшная. Шагнешь – и все, мигом утянет, не выберешься. Деревьев вокруг нет, уцепиться не за что, проваливаешься, как к черту в преисподнюю. Я ж, Виктор Михайлович, потому и следы увидел, что они там одни были, нет там тропы…

– Поподробнее.

– Болото вскрылось, лед хлипкий, ну оба туда и ухнули. Сумка только плавала ближе к берегу, где только-только топь начиналась. Наверное, как тонуть начали, бросили или пытались опереться о нее.

– Так, а почему решили, что оба утонули? Выходных следов не было?

– Н-нет. А вот еще. Разрешите? – И Яковлев, получив позволение, позвал одного из тех, с кем бегал по болотам.

Тот подал сапог.

– Вот его и выловили.

– Годный сапог, – одобрил Волин, рассматривая его, – кожа, тонкая, нос острый… Гражданка Самохина!

Мила отозвалась:

– Тут я.

Волин поднял сапог:

– Похож?

– Он, гражданин капитан, – сказала она и отвернулась.

Волин вернулся к Яковлеву:

– Где он был?

– В аккурат там же и торчал, как поплавок, утопший. Рядом с сумкой.

– А второго не было?

– Всплывет, – уверенно пообещал Яковлев, – местные так говорят, что все, что в Зыбунчик попало, обязательно вылезет. Последний раз фриц с парашютом всплыл.

– Это-то откуда?

– Не могу знать.

– А раз не можешь, то нечего и болтать… Все у тебя?

Тут налетела чайкой Фокина – сияющая, растрепанная, ликующая, – кинулась Яковлеву на шею. Тот обалдел, а женщина тормошила, целовала, жала руки и снова лезла обниматься.

– Все цело, все! – причитала она. – Спасибо, родненький, дай Бог тебе всего-всего, жены хорошей и детей побольше. – И прочее в том же духе.

Яковлев, фронтовик и бывший особист, засмущался и стал безуспешно отстраняться. Капитан, улучив момент, хлопнул подчиненного по плечу и ободрил:

– Заслужил – получай почести.

И пока все прочие отвлеклись на чествование героя, капитан сам пересчитал деньги, заодно и осматривая.

Ну, положим, сумма на месте. К семидесяти пяти копейкам вопросов нет, а вот с купюрами что-то не так. Волин взял один червонец, потер между пальцами, понюхал, поднес один червонец к глазам, ловя косой свет: «Бумага вроде правильная, водяные знаки на месте, серия, номер… ну “р” бледновата, хотя, может, и кажется. А вот Ильич…»

Покосившись на ликующий народ – никто не смотрел, – он достал маленькую лупу. Вроде правильный вождь, но не вполне. Всем известно, что Ленин живее всех живых, а тут лицо как посмертная маска, зрачки без бликов, плоские. И казалось, что Ильич косит – вроде бы его прищур, но как-то чрезмерно запанибрата, что ли.

Тут Фокина, отлепившись от Яковлева, подобралась к столу и даже протянула бледную лапку к сумке.

– Мы же все формальности уладили? Можно открывать? А то там на улице уже очередь волнуется.

Волин руку женщины вежливо отвел:

– Придется повременить. Деньги изымаются.

Начальница отделения побелела, позеленела, казалось, слилась с крашеными стенами. Шелестя губами, прошептала:

– Как же, товарищ капитан? Вот же деньги… все в порядке?

– Не в порядке.

Фокина, жалко улыбаясь, пролепетала:

– Народ волнуется. Почту разнесут.

Может, это и было преувеличение, но за окнами в самом деле назревал стихийный митинг. Какие-то кликуши завывали в голос: «Почтарье! Отдайте наши деньги!», «Внуки голодают» и прочее.

– Разнесут – отстроим, – ободрил Волин, спокойный, как могила, снял трубку, назвал номер телефона и, ожидая соединения, удивленно спросил: – Яковлев, что ожидаете? Восстановите общественный порядок.

Багровый до черноты лейтенант, который мысленно явно видел себя героем и благодетелем, четко повернулся на каблуках и вышел к народу. Не так он собирался предстать перед ним. Но хоть душу отведет. Был слышен на улице его мощный рев, который без труда перекрывал неорганизованные выкрики из толпы.