Тимоша полакает молока, съест колбасу и насытится. Рюмкин и сам недавно пообедал. Можно и отдохнуть от представления. Клоун бросит на диван подушку и приляжет, а Тимоша широко зевнёт и повалится на бок. Раскинется на ковре возле дивана, вытянет ноги. Лежит, один глаз в ковёр, другой от дневного света прикроет. Будто не живой, только гладкий его живот то поднимается, то опять спадает. Это пёс во сне дышит, а кончики лап нет-нет да и подрагивают. Наверно, снится ему что-то по-собачьи хорошее — может, видится, что он ещё маленький и взапуски носится со своими братьями-щенятами. Это ведь не в ящике дремать, томиться. На ковре спать — раздолье. В такой час им с Рюмкиным обоим неплохо. Бывает, и изрядно всласть подремлют.

Знали друг друга клоун с собакой отлично. Понимали с одного взгляда. Ещё бы! Сколько лет вместе. С Рюмкиным Тим-Тимоша не расставался с тех пор, как его забрали от мамы, которую он не помнил. Может, Тимоша думал, что Иван Аполлоныч ему родственник. Клоун был ему самым близким.

В гостинице, где произошёл казус, о котором пойдёт речь, они жили уже четвёртые сутки и надеялись пробыть ещё дней пять. Город был не маленький. И в нём, и по соседству хватало и концертных залов, и рабочих клубов. Зрители посещали выступления цирка на сцене охотно. Клоун со своим смешным Тимошей нравились и детям и взрослым.

В то злополучное утро, когда случилась неладная история, поначалу всё было как всегда. В ранний час Рюмкин стаскал Тимошу погулять на пустырь подальше от гостиницы. Вернувшись, затворил дверь и выпустил пса из ящика. Как и всякий день, Иван Аполлоныч сбегал в буфет и покормил пса. После чего они привычно прилегли вздремнуть.

Кто знает, сколько проспали, но разбудил их настойчивый стук в дверь из коридора.

Тимоша мгновенно поднял голову и лёг на все четыре лапы, тревожно и молча глядя на хозяина. Проснувшись, тот сделал псу знак: дескать, цыц! И уже спустил с дивана ноги в полосатых носках.

— Ага, ага!.. Кто там меня? — крикнул он.

— Иван Аполлоныч, вы дома? Бурлак всех к себе требует. Сказал, чтобы немедленно... Слышите?

— Слышу, слышу!.. Сейчас я, мигом!

Рюмкин вскочил с дивана и, отбросив в сторону тёплые меховые шлёпанцы — он их любил носить дома, — стал торопливо надевать ботинки. Потом нырнул головой в заготовленную петлю галстука, глянув в зеркало, махнул расчёской по редким волосам и заторопился на вызов.

У двери клоун ещё обернулся к Тимоше:

— Смотри, ни гу-гу тут!

Только Иван Аполлоныч вставил ключ в скважину, кто-то из дали коридора прокричал:

— Рюмкин, нельзя побыстрее? Тебя только и ждут.

— Лечу, лечу!..

Подгоняемый товарищами, он как мог поспешил на второй этаж, где пребывало их гастрольное начальство — администратор Аскольд Львович Бурлак. Вообще-то это был довольно покладистый человек, но стоило ему куда-либо выехать с группой актёров, как свойский Бурлак превращался в командующего. Требовал, чтобы к нему являлись минута в минуту, ни в чём не прекословили и выполняли всё, что тут он найдёт нужным. Не только скромный Иван Аполлоныч, но и разбитные ребята-музыканты побаивались Бурлака и на гастролях бывали дисциплинированными как никогда в жизни. А уж наш Рюмкин, тут и говорить нечего. Он ни у кого не вызывал нареканий. Ну вот, засуетился, торопясь к администратору, и... Надо же!.. Всегда обычно щёлкнет замком и ещё потянет ручку: заперлось ли? А тут замешкался и позабыл ключ в дверях.

Оттого всё и произошло. Ну, слушайте дальше.

В номере-люкс, который занимал Бурлак, только вбежал туда Рюмкин, началось совещание. В воскресенье предполагалось не намеченное раньше дневное представление в загородном совхозе. Мудрёного в том ничего не было, но встревало это представление между двумя другими — утренником и вечерним в городе. Вот администратор и созвал артистов, чтобы сообразить, как всё это потолковее сделать, чтобы нигде не опоздать и везде одинаково хорошо выступить.

Тут и началось. Музыканты зашумели, что их звукоусилительные колонки возить с места на место и подключать в сеть дело не простое. Эквилибрист на лестницах говорил, что он куда угодно готов, только бы ему аппаратуру доставили в целости. Артистка, которая приехала с попугаями, забеспокоилась, как бы их по дороге не простудили. Птица африканская, а на улице ужас какой ветер. Фокусник заявляет, что три раза в день, да ещё с передвижением, так он вряд ли успеет зарядить все свои штуки, чтобы ни в чём не было осечки. Только Иван Аполлоныч помалкивает. Ему что, везите куда хотите. А уж к детям — что может быть лучше. Они с Тимошей оба очень любили выступать на ребячьих утренниках.

Аскольд Львович слушал всех, слушал. Потом сказал:

— Ну, ладно, поговорили. Теперь вникайте, как будем действовать, чтобы всё, как говорят, всё было в ажуре.

И начал отдавать приказания, кому когда готовым быть и с чем в машину грузиться. Всё это, оказывается, у него уже решено было. Зачем и расспрашивал каждого, что они по тому поводу думают, непонятно.

А тем временем, пока длилось совещание у администратора на втором этаже гостиницы, в номере, где оставался Тимоша, происходили, можно сказать, значительные события.

Давняя уборщица номеров, хорошо всем тут знакомая тётя Фенечка, шла по длинному коридору с ведром и щётками. Невысокая, чуть сутуленькая, она неслышно ступала тапочками по ковровой дорожке. За спиной, будто козлёнка на привязи, везла на кишке пылесос на колёсиках. Были в кармане передника Фенечки ключи от номеров, обитатели которых с утра отправились по своим командировочным делам. Пока тех не бывало дома, тётя Фенечка и наводила у них порядок. С останавливающимися в гостинице артистами получалось хуже. Кто, устав с вечера, спал до полудня. Кто сам с собой репетировал и просил, чтобы ему не мешали. Другие вообще запрутся — не постучи, не беспокой... Вот и жди, когда какой куда уйдёт, чтобы у него там прибраться.

Шла тётя Фенечка по коридору и увидела: в дверях, где жил артист с разукрашенным сундуком, торчал ключ. Тут уборщица остановилась и потихоньку постучала в номер. Ответа не было. Тогда Фенечка крикнула:

— Кто там?.. Прибрать-то можно?

Но ей снова никто не ответил, а дверь оказалась запертой.

— Или нету никого? — громко спросила уборщица, повернувшись к сидевшей за столиком толстой дежурной по коридору, которая разглядывала журнал «Огонёк». Та, оторвавшись от страницы и глянув поверх круглых очков, ответила:

— Нету их. Без пальто кудай-то ушли. Поди, недалече.

— Ну дак я приберусь малость, — решила уборщица.

— А чего, прибирайся, Феня.

Дежурная согласно кивнула и снова принялась за «Огонёк». Тётя Фенечка отворила дверь и двинулась с ведром в номер, пока что оставив пылесос на колёсиках в коридоре. Вошла она в комнату и видит: и вправду никого. Самое подходящее время для уборки.

Между прочим, отдыхавший на ковре Тимоша, услышав стук в дверь, на всякий случай убрался в свой чемодан. Тот лежал на полу растворённым нараспашку. Одна его часть была сделана на манер глубокого корытца, куда и залез пёс. Другая — крышка, корытце помельче. В фанерном корытце повместительней собака могла улечься так, что со стороны её не было и видно.

Тоненьким, почти что девичьим голоском напевая любимую с молодости песню «По Дону гуляет...», тётя Фенечка стала вытирать пыль с лакированного столика и шкафчика, перетирать тяжёлую стеклянную пепельницу, совсем почти чистую, потому что Рюмкин не курил. Тимоша догадывался, что уборщица женщина спокойная, ничего дурного ему делать и не подумает. Лежать в чемодане было скучно, и он собрался помочь спеть песню. Взял и слегка подскульнул Фенечке. Та услышала. Не поняла, откуда такое. На мгновение умолкла, взглянула на молчавший динамик и, решив, что ей почудилось, продолжала петь про донского казака громче прежнего. Тимоша принял это за одобрение участия в концерте и заскулил уже вовсю, как, бывало, скулил под скрипку на сцене. Тетя Фенечка как раз уже подходила к середине песни и выводила: