Ещё Грищенко сообщал, что ждёт Иона Петреску к себе в гости. Тот обещал приехать, как только позволят школьные и домашние дела. Бывший старшина намеревался свозить своего друга в Москву и Ленинград, в котором и сам никогда не бывал. Тут он спрашивал, сумеют ли тогда они меня повидать и не против ли того я буду.

Как я мог быть против? Кто же не захочет увидеться со старыми добрыми друзьями, да ещё боевых лет?!

Не задерживая ответа, написал я Грищенко, что рад буду их с Ионом видеть. Кончил письмо и задумался над тем, что не понапрасну, значит, проливали кровь и гибли на чужой земле наши фронтовые товарищи. Защитили они землю Советской Родины и избавили от фашистов соседние государства. Вспомнилось, как любил историю своей страны маленький Ион, и вот ведь, стал её учителем. Разве мог им сделаться тот оборвыш — Гекльберри Финн, который батрачил у барина, не вступи Красная Армия на румынскую землю.

Отправил я ответное письмо и размечтался. Вот приедут мои давние друзья в Ленинград. Соберёмся мы втроём. Вспомним разное. Наверное, рассмеёмся тому, как плакал Ион, ни за что не желая возвращаться домой. Прошли годы, вырос он, стал мужчиной и понял, что родина так же необходима человеку, как и он ей.

Жду. Может, и приедут.

То, о чём здесь пойдёт речь, я услышал за границей.

В столице чужой страны мне посчастливилось встретить друга-артиста, с которым дома мы живём на одной улице, а видимся до обидного редко. Знакомый мой постоянно в отъезде и бывает в нашем городе порой и не каждый год.

Вынырнув из подземелья метро, я был остановлен плакатом с изображением своего друга. Выглядывая из-за занавеса — в цирке его называют форгангом, — лимонноволосый клоун с синими зрачками-точками и красным шариком носа добродушной улыбкой зазывал прохожих на представления прибывшего сюда Московского цирка.

Тот, кому приходилось надолго уезжать из родных мест, знает, что за праздник повстречать на чужбине соседа или попросту земляка. Что уж говорить о свидании со славным товарищем!

Я решил навестить друга в тот же вечер.

Но по мере того как вечером я приближался к самому большому в той столице спортивному залу, всё больше охватывали сомнения. Попаду ли?! Я слышал: за билетами на представления москвичей выстаивали ночи.

Над крышей здания, похожего на освещённый изнутри гигантский аквариум, в осеннем небе летел огненный всадник. «Цирк—Москва—Цирк» — горела надпись. Внушительное сооружение из стекла и бетона временами будто вздрагивало от взрывов слышных издали аплодисментов.

Мне повезло. Вблизи служебного входа по плитам площадки прогуливал свою поджарую лошадь джигит в красной черкеске. Он нисколько не удивился незнакомому русскому и на мой вопрос, как мне повидать друга-клоуна, ответил с лёгким восточным акцентом:

— Сейчас. Пойдёмте за мной.

Ведя коня под уздцы, джигит приоткрыл широкие двери-ворота и пропустил меня вперёд.

— Он на манеже, немного погодите.

Но он мог мне и не объяснять. По тому, как смехом гремел огромный зал, я обо всём догадывался.

Проём в стене, ведущий к зрителям, закрывала занавеска. Я заглянул за неё и увидел полукружие горой уходящих во тьму заполненных рядов и ярко освещённый диск манежа, на котором уморительно приплясывал желтоволосый клоун.

Я откинул занавеску, шагнул в пространство импровизированной ложи и опустился на стул позади гладко причёсанного человека в ослепительно белом воротничке. Скрестив руки, он следил за представлением.

Ещё полминуты — и, позабыв о своём полулегальном положении, я громко смеялся. Да и как было иначе! С десяток раз я видел эту сценку и всегда хохотал до слёз. Ничего тут, казалось, не было особенного, а вот поди же как смешно! Дурашливо припрыгивая, клоун наигрывал весёлый мотивчик. Одетый во фрак важный инспектор манежа не позволял чудаку озорничать и отбирал у него то дудочку, то маленькую гармошку. Но лишь только инспектор уходил, клоун доставал другой инструмент и принимался за своё. Из необъятного пиджака и штанов появлялись скрипка, флейта, труба. Инспектор терял покой и, забыв о своей важности, уже гонялся за клоуном, который и на бегу продолжал веселиться. В конце концов клоун глотал последний свисточек и сдавался, подняв руки. Но лишь успокоившийся инспектор, одёргивая борта фрака, удалялся, клоун непонятно откуда вытаскивал тромбон. Теперь он, сумасшедше трубя, наступал на инспектора и, оглушив его, убегал с манежа под смех и грохочущие аплодисменты.

Многие из тех, кого в цирке зовут ковёрными, исполняли эту сценку, но не имели в ней такого успеха, как мой друг. Он был одновременно смешон, по-мальчишески ловок и обаятельно-лукав.

И здесь, в малопригодном для циркового представления спортивном зале, он покорил всех. Клоуну шумно хлопали и с нетерпением ждали его нового выхода.

Сидевший впереди человек резко повернулся ко мне. Но не самовольное моё вторжение сюда было тому причиной. Кивнув головой в глубину зала, он сказал:

— Там президент. Смеётся...

В сумерках рядов напротив я разглядел ложу с флагами, ниспадавшими с барьера. Красным, с серпом и молотом, и трёхцветным — страны, где гастролировал цирк. Снежно белели манишки мужчин. Отблеском прожекторов сверкали драгоценные камни на шее супруги президента. Сидящие в ложе смеялись. Смеялся и глава республики, хорошо знакомый мне по снимкам, часто появлявшимся здесь в столичных газетах.

— Исключительно! — проговорил человек в высоком воротничке и снова повернулся к манежу.

Мой друг был удивлён и счастлив свиданием. Он был в заметно приподнятом настроении. Торопливо снял мешковатый пиджак и скинул свои смешные разлапистые туфли. В тельняшке с широченными полосами уселся к зеркалу, чтобы снимать грим.

Сорвав с головы жёлтый парик и отняв от лица клоунский нос, повернулся ко мне, наполовину ещё цирковой, а наполовину уже привычный — обыкновенный, и сказал:

— Понимаете, представили президенту. Пожал мне руку. Сказал, что давно так не смеялся. Господа, что с ним были, хлопают... Не знал, что и делать. Кланяться глупо. Благодарить с такой рожей?.. Ну их.

Но он был рад, хотя и пытался этого не показывать, закрывая лицо ладонью, которой размазывал вазелин.

Он предложил мне пройтись пешком, и вскоре, покинув затухшую громаду спортивного зала, мы уже неторопливо шагали вместе к центру столицы.

— Очень мало удаётся видеть, хотя я здесь в третий раз. Работаем по два представления в день. Почти ежедневно.

Ночная жизнь города, вступив в свои права, оставила мало прохожих. Но будь их множество, они не могли бы нам помешать. Несмотря на популярность моего друга, вряд ли бы кто распознал знаменитого клоуна в невысоком коренастом человеке с лицом мастерового, в плоской кожаной кепке, из-под которой неровными клочьями выглядывали начинавшие серебриться волосы. Особенность его актёрской профессии помогала оставаться неузнаваемым там, где знаменитостям кино или спорта приходится расплачиваться за свою и без того недёшево доставшуюся славу.

Ещё немного, и мы оказались в одном из переулков у центрального столичного рынка. Здесь не спали. К мясным лавкам с настежь открытыми двустворчатыми дверями, басовито урча, подходили грузовики-рефрижераторы. Лязгали запоры, и свет падал на розовеющие в вагонных просторах машин подвешенные за ноги громадные туши. Могучие краснолицые грузчики в белых халатах снимали их с крюков и, лишь чуть пригнувшись, тащили на спине в помещения лавок, где многопудовые туши снова вздевали на крюки.

— Отлично работают. Смотрите, какой точный ритм. Поднял, подхватил, понёс... Всё рассчитано. Не мешают друг другу.