Не узнанный никем клоун замер, любуясь работой дюжих грузчиков. Я не мешал ему. Может быть, в этой картине ночного труда он увидел что-либо привлекательное для своего искусства.

— Зайдёмте сюда. Ненадолго, — показал он в сторону дома напротив. — Я был тут в прошлый приезд. Интересно.

Мы перешли улицу и оказались в ночном бистро — кабачке, какие в этом городе встречались на каждом шагу.

Небольшое помещение освещали подвешенные к потолку лампы, напоминающие старинные керосиновые. У стен с деревянными панелями теснилось несколько столиков. Напротив высилась стойка, сплошь облепленная листками реклам. За ней, перед полками, уставленными бутылками, как книгами, перетирал стаканы тучный усач без пиджака, в красных подтяжках.

Все столики были свободны. Мы выбрали дальний и уселись друг против друга. Отсюда было хорошо видно всё, что делалось в бистро. В конце стойки, возле витрины, собралось трое грузчиков, видно уже закончивших работу. Различного роста, одинаково крутогрудые, с шеями борцов, одетые в белое, они походили на группу, высеченную из мраморной глыбы и слегка расцвеченную. Медно-красные лица, со спущенными на глаза каскетками, не отличала живость. В пальцах мясистых рук грузчики держали стаканчики с каким-то тёмным напитком. Они переговаривались негромко и коротко. До нас долетали лишь отдельные слова.

Усатый хозяин принёс на подносе кофе и два приземистых пузатых бокала.

— Прошу, — проговорил он, с удивительным проворством для своей массивной фигуры расставив всё это перед нами, и, поклонившись, отошёл.

— Артист, — оценив ловкость толстяка, отметил мой друг.

Я коснулся чашки и сразу же оторвал от неё пальцы. Заметив это, клоун улыбнулся.

— Осторожно! Кофе здесь подают огненный. Тут мастера — артисты своего дела. Посмотрите на этих тяжеловесов. — Глазами он показал в сторону грузчиков. — Каждый из них по-своему артист.

— У вас все артисты, — рассмеялся я. — Это, видимо, оттого, что вы сами превосходный мастер.

Он немного подумал и ответил:

— Артист лишь тогда мастер, когда в нём не видишь артиста. Тогда он настоящий.

Я понял: он не прочь поговорить, что, вообще, с ним случалось не часто. Надеясь воспользоваться удачной минутой, я всё же спросил:

— Вы, наверно, устали? Завтра опять работать.

— Завтра одно представление. — Он поднял указательный палец. — Суббота. Здесь свои законы.

Решившись, я ринулся в атаку.

— Давно хотел вас спросить, если не надоело: как вы стали клоуном? С чего вообще это началось? Вы ведь не из цирковой семьи.

Он быстро взглянул на меня и наклонил голову. Пожалев о своей беззастенчивости, я решил, что вечер погублен. Но мой знакомый вздохнул, подвинул свой бокал к моему, слегка чокнулся и сказал:

— Нет, отчего же... Если вы хотите. Давно это началось. Я заболел цирком с мальчишеских лет. Виновата во всём оплошность нашего деда. — Видно, что-то припоминая, он задумчиво улыбнулся. — Длинная, забавная история. Нет, пожалуй, не такая уж и забавная. Знаете, моему деду не могло и сниться, что мне, клоуну, станет пожимать руку президент.

Он проводил по столу зажатой между пальцами коротенькой ножкой бокала и, опять взглянув на меня, спросил:

— У вас есть время?

— Сколько хотите.

В ту ночь в маленьком ночном бистро мы засиделись допоздна. Над дверью предупредительно позвякивал колокольчик. В помещение входили грузчики и другие запоздалые гости. Недолго стояли у стойки и, выпив своё, уходили. Нас никто не тревожил. Вот тогда я и услышал эту действительно не совсем забавную историю, которую намерен рассказать, конечно же, с разрешения моего друга.

Однако он мне не позволил назвать его настоящее имя. Рассмеявшись, сказал: «Придумайте какое-нибудь. Не всё ли равно». Но я всё же не стал выдумывать. Герой моего рассказа остаётся без имени и фамилии. Черты его тоже несколько изменены. Ну, а если найдутся те, которые догадаются, о ком идёт речь, — я в том не виноват. Данное слово я сдержал. Впрочем, кто он, мой друг, это и в самом деле не имеет большого значения.

...Мой знакомый придвинул к себе чашку с кофе и начал:

— Я из Черемшинска. Значился такой старинный город на российской карте. Теперь его, можно сказать, нет. Черемшинск вошёл в большой город с другим названием. Рядом вырос завод-гигант. Нашего городка не узнать и тому, кто прожил там долгие годы. Где были палисадники, поднялись нынешние дома. Есть и четырнадцатиэтажные. Ходят троллейбусы. Из старины осталась одна церквушка да угол монастырской стены. Говорили, когда-то Иван Грозный сослал в тот монастырь одну из своих жён. Может быть, и правда, потому что Черемшинск почти до самой войны был городом, как у Гоголя: сто лет скачи до него — не доскачешь. Летом к нам ходили пароходы «Лебедь» и «Товарищ». Зимой — как знаешь, так и добирайся. Правда, когда начали стройку, картина менялась. Тянули ветку, возводили мост. Но сам Черемшинск ещё оставался далёким городом — районным центром, с редкими каменными строениями, с деревянным театриком в саду Трудящихся.

А для меня с моими товарищами не было на свете земли лучше черемшинской. Какие окуни ловились в нашей Черемшихе!.. Сколько грибов в лесах!.. А яблоки в садах!

Жил я с отцом и матерью в доме, ещё построенном прадедом. Летом отец работал на пристани. Действительную он отслужил в Кронштадте и дело знал. Зимой где-то слесарил. Мама трудилась на кружевной фабрике. Жили.

И вот перед войной, года, наверно, за три, появился, откуда ни возьмись, дед, о котором раньше я ничего не слышал. Я знал: мой дед — мамин отец — погиб в империалистическую войну под неизвестным мне Перемышлем. На стене в большой комнате висела пожелтевшая фотография. Дед в лихо сдвинутой набок папахе, с закрученными усами, с погонами на шинели. На середине груди медали и крест. Потом я узнал, что дед мой был георгиевским кавалером, героем той далёкой войны, а тогда всех, кто с погонами и крестами, я считал белогвардейцами и никак не мог смириться с тем, что мой дед сражался за царя.

Тот дед, что появился однажды осенью, был совсем другим. Он был моим двоюродным дедом — братом маминого отца, совсем не похожим на настоящего деда, если сравнивать с фотографией.

Мама не помнила своего дядьку. Да и не могла помнить. Он пропал, когда её ещё не было на свете. Из семейных рассказов было известно, что дядька ушёл из дому мальчишкой, будто бы ещё в том веке. Пока была жива его мать — моя прабабушка, он время от времени присылал ей из разных городов деньги. О себе ничего не писал и, где живёт, не сообщал.

В семье этого деда считали беспутным бродягой. Про него забыли. Потом он и вовсе словно сгинул со света.

И вот он вдруг объявился, приплыл на «Лебеде» с большим обшарпанным чемоданом-гармошкой, добела протёртым на сгибах, и неуклюжим каким-то сундуком, вернее, даже ящиком, на стенках которого остались следы старательно содранных наклеек.

Вернулся совсем уже стариком. Был лыс. Только на висках и затылке оставалась белёсая подковка волос. Худощавый, среднего роста, с бритым лицом, на котором навсегда осталось такое выражение, будто он сделал что-то плохое и теперь ему совестно.

Видно, он не очень-то и надеялся на то, что его пустят жить к нам, хотя на старости лет и потянуло домой. Но места у нас хватало. Тогда ещё не началась стройка и в старых домиках не теснились, как это было позже.

Пропащему деду выделили комнатку. В ней он и обосновался со своим странным багажом.

Где он с тех давних пор скитался и что делал, старик не рассказывал. Но его и не расспрашивали. Отец у меня был не из любопытных, молчаливый, оживлялся он, только выпив. Тогда становился весел и говорлив. Умел плясать и выделывал разные фигуры, что меня с малолетства приводило в восторг. Я как праздника ждал, когда отец немного выпьет. Это и случалось лишь в праздники.