Как ни была хороша Лебедь, грациозности Дженни ей не хватало и в том, что она постигала. Впрочем, многое искупалось гордой красой будто сошедшей с картинки лошади.

Так же как на Дженни, девушка выехала на Лебеди в первый раз на публику в час детского утренника. Впервые в тот день во время представления она оставила свою постоянную лошадку в стойле.

Номер прошёл успешно. Маленькие зрители громко хлопали наезднице и её коню. Но по окончании выступления по лицу Жени лился пот, которого никогда не виделось в минуту, когда она покидала манеж на Дженни. Отдав коня берейтору, Женя побежала к своей бывалой подружке. Гладила её и смущённо повторяла:

— Прости меня, Дженни... Прости... Ну, что поделаешь?.. Ты умница. Ты поймёшь... Мы же не расстанемся...

С тех пор на арену молодая наездница выезжала то на своей замечательной Дженни, то на Лебеди.

А Дженни? Она теперь будто нарочно старалась блеснуть перед публикой. Играючи шла под седлом, словно хотела сказать: «Посмотри. Похоже это на твою ленивую Лебедь? Разве можно нас сравнить?»

В намеченных представлениях за границей не могло быть и малого перерыва. Болезнь артистов или зверей не принималась во внимание устроителем, который нанял для выступления советских артистов цирк. Отмена номера считалась равносильной нарушению контракта и влекла за собой огромные вычеты из всей получаемой за гастроли суммы долларов.

Дженни была ещё хороша, хотя и не молода. Но цирк уезжал на несколько месяцев. Кто мог поручиться за то, что так долго поработавшая лошадь выдержит напряжение переездов по чужой жаркой земле и ежедневные, порой и неоднократные выступления. Вот и плыла за океан белая Лебедь — Дженнина замена.

И всё же триумф в огромном городе в Новом Свете выпал на долю наездницы с Дженни под седлом. Выступления их проходили с неслыханным для тамошнего цирка успехом. На улице Женю окружала толпа зрителей. В гостиницу ей посылали корзины цветов.

В первой крупной столице вышел иллюстрированный журнал. На цветной обложке была помещена фотография. Приподняв цилиндр, улыбающаяся Женя великолепно сидела в седле на своей лошадке. «Две русские красавицы» — стояла подпись под яркой картинкой.

С журналом в руках девушка утром прибежала на конюшню. Счастливая, показывала обложку Дженни.

— Смотри! Мы с тобой!.. Видишь, стали знаменитыми?!

Дженни шумно обнюхивала ещё пахнувшую типографией лакированную обложку. Не понимающая, что это значит, она была довольна тем, что Женя возле неё, гладит её и целует. Доверчивая лошадка не знала, что гастроли в далёкой чужой стране станут её последними выступлениями с молодой наездницей.

Шло время. Женя выступала на Лебеди, которая к тому времени сделала успехи и двигалась лучше, чем прежде. До Дженни ей, конечно, было далеко. Но что поделаешь! Разве много на свете таких способных лошадок?!

Иван Саввич решил вернуть Дженни в групповой конский номер. Припомнив старое, она снова умело вальсировала и кивала публике головой, но теперь уже не танцевала солисткой и не поднималась на задние ноги перед отступающим перед ней дрессировщиком. В стойло её отправляли ещё до конца номера.

После долгих гастролей в том большом городе, где когда-то маленькая дочка дрессировщика выехала в кабриолете, Дженни не взяли с собой на новое место, оставив здесь на попечение дирекции.

Молча, с нескрываемой печалью, прощалась Женя со своей испытанной подругой, обещая ей скоро вернуться. Она боялась расплакаться. Ведь знала, что говорит неправду. Трудно было надеяться на то, что они с Дженнни ещё увидятся.

Как ни был строг директор цирка, которому совершенно не хотелось держать в конюшне ненужного ему коня, а всё же уступил просьбе отца наездницы и старых конюшенных служителей. «Ведь такая лошадь, — увещевали они директора, — пусть уж её будет так... Да и по хозяйству, смотришь, туда-сюда...»

Так Дженни и осталась в своём старом стойле. Если в программе отсутствовали конные группы, она стояла то в одиночестве, то по соседству с верблюдами или даже зебрами.

Однажды нужно было куда-то неподалёку съездить. Дженни запрягли в лёгкую тележку. Всё шло хорошо, пока на первом же углу не понадобилось свернуть. Тут привычная цирковая лошадка пошла по кругу, напугав ошеломлённых прохожих. Пришлось вознице взять её под уздцы и так вести всю дорогу. Возвращаясь назад, Дженни вдруг начала вилять задом и нелепо вышагивать. Может, ей казалось, она опять везёт кабриолет.

Больше на ней на улицу не выезжали.

Весь день Дженни теперь тихо дремала в своём стойле.

Но как-то раз в поздний час, когда все в притихшем цирке уже спали, она развязала зубами повод и, выбравшись из стойла, пошла по коридору к манежу. Там, вступив на опилки арены, при неуютном дежурном свете стала не спеша бегать вокруг барьера, кое-как вальсировать и, остановившись, кланяться тёмным, пустым рядам. И наверное, звучала в эти минуты в её оглохших ушах памятная ей музыка.

Потом она, гулко постукивая копытами, двинулась по круглому безлюдному коридору, останавливалась возле мусорных урн и, разыскав, вытаскивала оттуда вафельные стаканчики с остатками сладкого мороженого. Ведь мороженым её больше никто не угощал.

Ночной сторож приметил эту последнюю страсть Дженни и, когда это никому не мешало, не привязывал её до утра в стойле. Пусть себе покрутится на пустой арене, если ей того хочется. Пусть поедает сладкое, коли его найдёт.

... Женя покоряла залы, наполненные тысячами зрителей. Она разъезжала по городам необъятной страны. Выступала и на манежах зарубежных столиц. Фотографии прелестной наездницы с белым конём мелькали на страницах журналов и газет, возникали и на экранах телевизоров.

Ослеплённая светом мощных прожекторов, она каждый вечер выезжала на манеж на уже научившейся её слушать Лебеди, но, закончив номер и вернувшись в свою гримировочную, всё же сокрушалась тому, что Лебедь, наверное, так и не достигнет ни изящества, ни умения удивительной Дженни. И ещё, снимая лёгкий грим с лица, Женя думала о том, что, если у неё заведётся по-настоящему талантливая лошадка, непременно даст ей имя Дженни. И когда сделает на новом коне номер, который превзойдёт все те, что она исполняла прежде, про себя непременно посвятит его Дженни. Славной, незабываемой Дженни!

Вот какая история приключилась с моим знакомым цирковым артистом.

У клоуна Ивана Аполлоныча Рюмкина жил пёс редчайшей породы. Вернее сказать, многих пород или никакой. Смесь бульдога с рыжим сеттером. Да ещё, судя по ушам, с таксой, что ли. Тут уж, пожалуй, от его собачьей бабушки или деда.

Между прочим, дурного в том ничего нет. Это хозяева некоторых собак любят покичиться: у меня-де чистейший дог, какой-нибудь там ньюфаундленд или завезённая из Японии невероятная болонка. А что дылда-дог глуп как пробка, от по-медвежьи мохнатого ньюфаундленда в квартире лишь теснота, игрушечная болонка только что и умеет — попусту визгливо лаять, об этом их владельцы помалкивают. Им лишь бы погордиться: мы — порода!

Ну и пусть. Всё равно известно: самые толковые на свете собаки — дворняги. Не беда, что на вид иная бывает хоть не смотри. Тут как у людей. Не в том достоинство, что он писаный красавец, а в том, чего этот человек стоит на деле.

Наш, невесть откуда взявшийся пёс Тим — Рюмкин его называл Тимошей — красотой не отличался. Длинный телом, на кривоватых, по-бульдожьи мускулистых ногах, с ушами, болтающимися, как концы башлыка, да к тому же по-сеттеровому волосатыми, он на погляд был смешон. Встретят его на улице, кто скажет: «Ну и страшила!» А кто: «Ой, какая забавная собачина!» Зато Тимоша был очень умным псом.

Ну, дальше сами узнаете.