У стены – печь с облупившейся плитой, кирпичи кое-где крошились, оставляя на полу рыжие следы. Заслонка, когда-то блестящая, теперь ржавая и перекошенная, не закрывалась до конца, оставляя щель, в которой мерцали угли. В углу – шкаф с выцветшими дверцами, одна из которых висела на единственной петле: внутри пусто, кроме пары фаянсовых тарелок с отколотыми краями и трех деревянных ложек, потемневших от времени. На полке над раковиной – холщовый мешок с мукой, перевязанный веревкой. Муки осталось мало, едва прикрывало донышко.

У окна с мутными стеклами стояла бочка с водой, ее обручи давно проржавели. Ведро под ней, когда-то крепкое, теперь протекало по швам, поэтому пол возле всегда был мокрым, а доски уже начали подгнивать. На подоконнике – жестяная банка с солью, слипшейся комьями, и пустая стеклянная бутыль с отбитым горлышком. Из еды – только чугунный горшок с вчерашней ячменной кашей на краю печи и пяток яблок, мелких и червивых. Пахло дымом, сыростью и чем-то кисловатым – возможно, прокисшим молоком, которое Анара все никак не решалась вылить.

Анара говорила, вытирая пот со лба грязным рукавом: «Еще пару дней продержимся». Видимо, это и называлось «продержаться» – когда в животе сосет, но еще не сводит от голода.

Сама Анара, приземистая орчанка с руками как лопаты, красными от печного жара, крутилась у печи, будто ветер гнал ее. Ее холщовый фартук был в подпалинах от углей, а волосы, собранные в тугой пучок, торчали соломинками, выбиваясь из-под платка. Она ловко швырнула в печь охапку хвороста – треск стоял, как на пожаре, искры сыпались на пол.

– Госпожа, приходил слуга барона Арнакского, – бросила она через плечо, поддевая ухватом горшок с облупившейся эмалью. Из него повалил густой пар, запахло тушеной капустой, лавровым листом и чем-то подгоревшим на дне. – Принес морковку, пару луковиц да полмешка картошки. Гнильцой пахло, но я обрезала. Сказал, у них излишки. Барон нас угощает.

Она фыркнула, вытирая руки о фартук. Я знала, что значит это «угощение» – подачки, чтобы не сдохли в ближайшее время.

– Я все потушила. Ну и яблоки с остатками сахара запекла. Должно получиться вкусно.

Она шлепнула на стол миску с овощами – морковь кривая, будто судьба, картофелины размером с куриное яйцо, в некоторых уже виднелись черные глазки. Рядом поставила железную сковороду с яблоками: кожица лопнула, сахарная корочка местами подгорела, но от них все равно пахло сладко, как от последнего кусочка лета.

Я покивала. С голодухи все вкусно. Даже эти жалкие дары барона, даже подгорелые края. Главное – еще один день проживем.

Барон Алексис горт Арнакский был смеском – наполовину оборотень с серой шерстью на сгибах рук, наполовину орк с выдающимися клыками. Он владел обширными землями, тянувшимися от Черного бора до реки Стикс, имел три десятка крестьянских семей для их обработки и просто мечтал переженить всех своих семерых сыновей. Увы, пока что нашлись жены только троим старшим – толстобоким, но добродушным парням, что неимоверно расстраивало домовитого и семейного барона.

Здесь, на самой окраине империи, где дороги зарастали бурьяном, а почтовые кареты появлялись раз в сезон, вообще были проблемы с выбором пары. Молодые все были просватаны с рождения – крестьянские девки за пастухов, купеческие дочки за приказчиков. И чем больше детей рождалось у семьи, тем больше была вероятность, что кто-то из чад останется без пары, как третий сын мельника, тридцатилетний дылда, так и не нашедший себе невесты.

И потому, когда в разрушенной усадьбе, стоявшей без хозяев добрых пятнадцать лет, внезапно появилась я, барон, мой ближайший сосед, посчитал это знаком с небес. С тех пор он активно обхаживал меня, намекая, и прямо, и косвенно, на возможное родство. То пришлет слугу с корзиной лесных орехов, то явится лично – потный, важный, в бархатном камзоле, пахнущий псиной и дешевым табаком.

– Милейшая госпожа, – говорил он, прижимая к груди свои волосатые руки, – мой младший такой воспитанный юноша! Играет на лютне, стихи пишет…

Я вежливо улыбалась, а он тем временем то и дело присылал со слугами то мешок картошки, то десяток вяленых рыбин, то кролика из своих угодий. Без этих подарков мы с Анарой давно бы умерли от голода, как прежние обитатели усадьбы – от чахотки и безысходности.

Анара, вытирая заскорузлые руки о засаленный фартук, буркнула, помешивая похлебку:

– Опять его слуга глазами стрелял – мол, когда уже свадьбу сыграем? Я ему кочергой пригрозила.

Я фыркнула. Анара, бывшая солдатская маркитантка, была быстра на расправу с равными себе. Со знатью – другое дело.

Она наложила мне тушеных овощей в старую фаянсовую тарелку с позолотой по краю, оставшуюся от прежних хозяев.

– Ешьте, госпожа. Баронский «подарок» еще два-три дня поможет продержаться.

Я благодарно кивнула и молча заработала деревянной ложкой.

Еще несколько недель назад я, Артова Виктория Андреевна, высокая, стройная блондинка с голубыми глазами и начинающейся близорукостью, школьная учительница тридцати семи лет, жила в одном из земных городов-миллионников. Я учила детей истории и географии, после работы бегала по ближайшим супермаркетам, чтобы успеть купить товар со скидкой до восьми вечера, и больше всего в жизни боялась просрочить платеж по ипотеке.

Я жила одна в однушке в старом фонде, с облупившимися обоями и вечно забитым сливом. Не общалась со склочными соседями – пенсионеркой Марьей Ивановной, вечно жаловавшейся на шум, и пьяницей Сергеем Власовичем с пятого этажа. По вечерам зачитывалась книгами о приключениях в других мирах, пряча бумажные томики в ящик от комодов – чтобы мама не увидела и не начала ныть про «когда уже внуки».

Я читала фэнтези и фантастику, втайне ото всех мечтала о принце на белой иномарке и отсчитывала дни до ближайшего отпуска – две недели в Турции по горящей путевке.

По воскресеньям я закупалась гречкой и тушенкой по акции, а в свободные от работы дни смотрела сериалы, укрывшись дешевым пледом с оленями, купленным на распродаже. Иногда звонила маме – обсуждали ее огурцы, мою ипотеку и «почему все подруги уже с внуками».

А потом, внезапно, я очутилась в магическом мире, феодальном и насквозь патриархальном. Здесь таких как я – одиноких, безродных, без приданого – в глаза и за глаза звали старыми девами, а жизнь без денег, связей и прислуги означала нищенское существование.

Теперь не надо бояться, что банк отнимет квартиру. Теперь боишься, что крыша рухнет прямо на голову, когда в очередной раз пойдет дождь.

На мое счастье, в усадьбе находилась Анара. Я понятия не имела, что она тут делала и как оказалась среди этих полуразрушенных стен. Сама она об этом не распространялась, лишь однажды обмолвилась, что "осталась после прежних хозяев", а я не лезла ей в душу, благодарная за каждую оказанную услугу. Ее комната – бывшая кладовка за кухней, с земляным полом и крошечным окошком под потолком. Там висит кривой нож на вбитом гвозде, связка сухих трав, пахнущих пылью и полынью, и деревянная фигурка какого-то божка с выщербленным лицом. Так и сосуществовали вместе, проживая, считай, врозь – она в своем углу, я в бывшей господской спальне.

Ложка звякнула о дно миски, оставив на фаянсе очередную трещинку. Анара тут же подсунула мне яблоко, аккуратно срезав подгоревший край своим засапожным ножиком.

– Ешьте, госпожа. Вам бы поправиться. Худая вы больно, – пробурчала она, косясь на мои запястья, резко выделявшиеся косточками.

Я только хмыкнула про себя, откусывая от запеченного яблока. Кожица хрустела на зубах, а мякоть отдавала дымком. Худая слишком. Ну, для этого мира, где ценились дородные бедра и пышная грудь, может, и так. А вот на Земле коллеги-учительницы завидовали моей фигуре, а кассирши в супермаркете спрашивали, не модель ли я.

После обеда, во время которого сама Анара поела только подгоревшую ячменную кашу со дна горшка, мы вместе с ней устроились у камина штопать одежду. Из-за непрекращающихся дождей работы на крохотном огородике позади дома, где едва пробивалась зелень, пришлось отложить. И оставалось только возиться внутри усадьбы – перемывать заплесневевшую посуду, чинить шатающуюся мебель, перебирать скудные запасы. В общем, заниматься тем, на что хватит сил и скудных умений.