Я был ошарашенный, но принял её предложение. У меня было ощущение, что ей можно доверять.

Стася была проституткой. Она знала себе цену ― принимала «не больше одного клиента в день». Брала бутылку водки и двенадцать пачек сигарет за «обычную» работу. «Необычной» не занималась. Она гордилась «наилучшими клиентами» ― «чёрными» и немцами. «Чёрные» самые щедрые, говорила она. Деньги им легко даются ― от евреев и за конфискованные товары. Они любят расплачиваться сигаретами и водкой.

В тот же день я начал работать. Стася установила свою цену, а всё сверх неё было моим. Пани Боцюркив была чрезвычайно удивлена, когда я в тот день принёс вдвое больше денег и кроме того хлеб, масло и мясо.

На чёрном рынке я был как рыба в воде. Я продавал товар быстрее, чем Стася его зарабатывала.

Тем временим Богдан выздоровел и решил вернуться в школу. Мне такое даже в голову не приходило. Чего ещё ― сидеть пять часов, вытаращившись на доску. К тому же, в нашей школе немцы устроили госпиталь. Над ней развевались флаги Красного Креста. Единственная в городе школа находилась теперь в каком-то захламлённом здании, у чёрта на куличках.

Оккупационную власть интересовали только наши мускулы. Нашим историческим призванием, по их мнению, было работать, а при необходимости, и воевать за немцев. С конца февраля распространялись слухи, что после разгромного поражения под Сталинградом немцы думают о создании украинской дивизии для участия в боях против россиян.

Богдан считал, что хорошо иметь свою вооружённую дивизию. Если российско-немецкое противостояние зайдёт в тупик, мы могли бы выступить посредниками. Я думал не так. После интернирования Временного бандеровского правительства немцы распустили «Нахтигаль». Чтобы избежать ареста, большинство его членов взяли стрелковое оружие и ушли в леса. Сначала их единственной целью было выжить, а в конце прошлого лета, говорят, они начали объединяться в Украинскую Повстанческую Армию. На сегодняшний день УПА сравнительно небольшая, но чем больше немцы хотят вывезти молодёжи в лагеря принудительных работ, тем большими стают партизанские отряды.

Перспектива «уйти в лес» была мне по душе, особенно после того, как я встретил бывшего одноклассника. Он был рекрутом УПА. Наиболее меня привлекало, что они боролись против немцев и россиян. Однако до середины лета нечего было и думать о вступлении в ряды УПА. Самой главной задачей для меня сейчас было получить Ausweis ― идентификационную карточку. Если меня загребут при облаве она, конечно, от трудового лагеря не спасёт, но без неё меня ожидает судьба цыгана или еврея. Так же было и в период российской оккупации ― без паспорта человека ожидала Сибирь.

Однажды, когда я пришёл к Стасе отдать деньги за проданные сигареты, она пригласила меня сесть и предложила рюмку водки. Мы выпили «за наше здоровья» и вели беседу о чёрном рынке. Она спросила о моём возрасте и не могла поверить, что мне только восемнадцать, ей казалось что мне за двадцать.

Ausweis. Покаж-ка свой Ausweis, ― вдруг сказала она.

Растерявшись, я хлебнул немного водки.

― Покажи, ― настаивала она.

Если бы не хмель, я бы мог сказать, что оставил Ausweis дома, в другом пиджаке, или придумать другую басню. Но на пьяную голову я рассказал ей о сложившейся ситуации. Неуверенный в её дальнейших действиях, я изучал её лицо, когда она вдруг промолвила:

― А я заметила, что с тобой что-то не то ― ты как-то странно вёл себя, когда приближался немецкий патруль, ― но не могла понять в чём дело.

Она была наблюдателем человеком. В Монтелюпе я должен был стоять по стойке «смирно» и кричать «Auchtung», когда в нашу камеру входил надзиратель. Видя на улице немца в форме, я автоматически становился «смирно». Понял я это совсем недавно.

Она внимательно посмотрела на меня, словно раздумывая, что делать.

― И что ты будешь делать, когда тебя поймают и загонят в вагон для скота в Германию?

Я не знал что ответить.

Она подняла рюмку, встала, подошла ко мне ближе. Её левая рука ласкала кораллы.

Только теперь я заметил, какие острые у неё глаза. Она читала людей, как раскрытую книгу, ей для этого не надо было выбивать правду. Казалось, что она уже что-то придумала, но пока не полностью уверена. Однако вскоре на её лице появилась хитрая улыбка.

― Я тебе помогу, ― сказала она. ― Начальник вспомогательной милиции ― мой друг, он еженедельно навещает меня, когда его жена идёт в церковь. Принеси мне свою фотокарточку и данные ― сам знаешь какие.

Мы выпили ещё по чарке ― на этот раз до дна.

Через две недели я уже имел Ausweis, который был выдан немецкой оккупационной властью. Новая дата моего рождения сделала меня на четыре года старше. Я это сделал, чтобы удовлетворить Стасю.

Трамвай № 4 подпрыгивал по знакомой вымощенной булыжником улице, окаймлённой пока безлистными каштанами. Когда-то я иногда ездил четвёркой в школу, если опаздывал или когда была плохая погода. Сейчас начиналась весна, день был солнечным, и я ехал в противоположном направлении на улицу Задвирнянську, 105, к пану Ковалю. Я стоял в конце наполненного трамвая. Некоторые пассажиры стояли на ступеньках открытых дверей, держась за поручни, чтобы не выпасть. Однако спереди трамвай был полупустой. Там висело объявление «Nur Für Deutsche» ― только для немцев.

Таких табличек в городе было очень много. Рестораны, кинотеатры, кафе, вагоны первого класса, залы ожидания на вокзалах, Оперный театр ― были тоже только для немцев. Для нас были доступны разве что грязные, мерзкие заведения и обгаженные общественные туалеты.

Большинство пассажиров моего отсека вышли раньше меня. Я представлял, как удивится пан Коваль, увидев меня. Прошло три месяца, как я вернулся из Монтелюпы. Отрасли волосы, а лицо стало гладким и румяным. Пан Коваль был рассудительным человеком, поэтому я был уверен, что он не будет меня упрекать в том, что я присоединился к походным группам полтора года назад. Это мне в нём нравилось. Я никогда не слышал, чтобы он оплакивал прошлое. Он жил сегодняшним днём. А после того, как Сенатор рассказал мне, что пан Коваль занимал высокую должность в организации, я начал лучше понимать, почему мелочи, которыми перенимается большинство людей, его не волновали.

Вот и дом пани Шебець. Для меня это дом, для неё ― это вилла. Описывая кому-нибудь его, она всегда говорила «вилла начала столетия». С обоих сторон его окружали кусты сирени, которая начала распускаться.

Я открыл металлическую калитку и вошёл. Перед тем как постучать в дверь веранды, я посмотрел на свои часы Tissot, которые недавно купил на чёрном рынке. Было около семи с небольшим часов вечера ― как раз время для посещения. Я подумал, что пан Коваль как раз закончил ужинать, а пани Шебець моет посуду на кухне. Так я смогу избежать её и сразу встречусь с паном Ковалем.

Я постучал и подождал.

Наверно слишком тихо. Постучал сильнее. Никакого результата. Потрогал за ручку ― закрыто. Постучал снова. Подождал. Начал неуверенно себя чувствовать, но желания уйти не было. Что они ― оглохли? А может они вдвоём в кровати?

Наконец я увидел пани Шебець ― она выглядывала из кухни. Узнала меня.

― Добрый вечер, пани Шебець.

― Что за неожиданность. Неплохо выглядишь и прилично одет. Где ты пропадал всё это время?