Первым заговорил наш учитель. Он обратился к нам как к товарищам. Это было что-то новое, поскольку до войны было только «пан учитель», а значит выше, старше. А теперь мы были равны.

Он говорил кратко: это величественное мгновение в истории нашего народа ― мгновение освобождения и воссоединения, и мы должны быть благодарны нашим освободителям. Потом он представил лиц, сидящих за столом. Коренастый мужчина в форме с двумя рядами медалей на груди был местным командиром Красной армии. Небольшая женщина рядом с ним ― товарищ Валерия Ефимовна Боцва, наш директор. Я отродясь не видел такой женщины ― у неё была короткая стрижка. Мужчина в кожаном пиджаке и меховой шапке был первым секретарём исполкома КП во Львове. Я не мог отвести взгляд от его чванливого лица. Оно казалось мне настолько знакомым, что я в какой-то миг даже подумал, что это наш бывший ксёндз в новой ипостаси.

Каждый из них обращался к нам, мы аплодировали, беря пример со своих учителей-советчиков. Вот это были мастера аплодировать! Они точно знали, когда, как долго и насколько громко это делать. В их аплодисментах, кажется, был какой-то припрятанный сценарий, который я тогда не понимал.

По крайней мере мы и дальше аплодировали ораторам, не понимая ни одного слова, поскольку они говорили по-русски. Сначала это не имело значения, просто как-то удивительно было. Однако волны слепого красноречия бесконечно накатывались на нас и я чувствовал себя так, словно меня куда-то относит, словно я потерялся во тьме, которую время от времени пронизывает маленький луч света. За три часа болтовни я так-сяк уловил суть. Самым главным было то, что сказали Маркс и Энгельс, как Ленин воплотил это в жизнь, а Сталин продолжил. Благодаря им, а в частности Сталину, мы наконец свободны.

Боцва обращалась к нам последней. Она наверно знала, что мы почти не понимаем русского языка. В конце доклада она попросила нашего бывшего учителя перевести нам последнюю часть.

―Я прекрасно понимаю, ― что в условиях буржуазной Польши вы не смогли выучить русский язык. Не волнуйтесь, вскоре вы будете разговаривать на нём лучше, чем на родным. Это природно, ведь русский язык― самый прогрессивный, язык Пушкина, Толстого, Ленина и Сталина. Это язык мирового пролетариата, язык будущего. ― Стокатто её голоса звучало убедительно и соблазнительно. Казалось, она искренне верила в то, о чём говорила.

Когда она окончила, наши учителя-советчики вынудили нас к аплодисментам. Отдельные выкрики наполнили спортзал: «Пусть живёт Октябрьская революция!», «Пусть живёт наш вождь и учитель Иосиф Сталин!» Громоподобные аплодисменты сотрясали стены. Зазвучал Интернационал:

― Он вернулся! ― услыхал я выкрик пани Шебець, когда вошёл на веранду.

― Пан Коваль?

― Да, только что прибыл, ― сказала она и вытерла излишек помады с уголков рта. ― Да, он наконец вернулся. Я приготовлю особый ужин. Мы будем праздновать. Тебя тоже приглашаю.

Её голос дрожал, лицо светилось, ноги на высоких каблуках, казалось, пританцовывали. Если бы я её такой увидел, не зная о приезде пана Коваля, то подумал бы, что она или упилась, или сошла с ума.

Я не удивился, что на ужин позвали и меня. Когда пан Коваль находился дома, она обращалась со мной как с родным сыном, но когда он отсутствовал, я сразу ставал ей чужим. Её отношение ко мне особенно ухудшилось летом этого года. Это был погожий летний день, воскресенье, 55-й день рождения пана Коваля. Мы с ним сидели за столом на веранде, ожидая, когда пани Шебець подаст ужин. На первое у нас был холодный малиновый суп. Я наслаждался малиновым супом ещё живя в Яворе, когда моя мать готовила его летом для гостей.

Когда суп был на столе, пани Шебець присоединилась к нам, а пан Коваль, как обычно, пожелал «приятного аппетита» и я с аппетитом съел первую ложку. Однако, глотая, я ощутил какой-то странный вкус во рту.

― В чём дело, Михась? Думаешь, только твоя мама готовит вкусный суп? ― спросила пани Шебець, заметив как я скривился. К сожалению, я смог ей ответить, только выплюнув суп в тарелку:

― Он имеет привкус мыла!

― У тебя не все дома? ― сурово вытаращилась она на меня, как будто я совершил преступление. И я понял, что приязни мне от неё теперь ждать нечего.

Пан Коваль спас меня, попробовав суп. Он подтвердил, что там есть мыло. Фактически, он выловил хороший кусок в своей тарелке. Как оказалось, суп охлаждался в умывальнике, а мыло упало в него с верхней полочки.

Сегодня, обрадовавшись возвращением пана Коваля, она наверно забыла про этот инцидент. Я был очень благодарен ей за приглашение, потому что с начала занятий я часто ложился спать голодным. Пока что было открыто только несколько бакалейных и хлебных магазинов, и товара там почти не было.

Чтобы что-либо купить необходимо было часами стоять в очередях.

Постучав в двери пана Коваля, я услышал: «Кто там?» Я обозвался. «Подожди. Я уже иду».

Вскоре он стоял передо мной, небритый в помятом пиджаке, грязных штанах и ботинках. Это был не тот пан Коваль, которого я знал перед его отъездом в отпуск. Тогда он выглядел как настоящий пан ― в однобортном твидовом пиджаке, тщательно выглаженных брюках, рубашке с накрахмаленным воротником, полосатом галстуке, шляпе Борсалино и туфлях от старого обувного мастера с улицы Русской. Не было и жилета с часами на серебряной цепочке, которые он носил в левом кармане. Его лицо было изнурённым, а усы ― неухоженными. Единственное, что осталось в нём от бывшего пана Коваля ― та особая искорка в глазах, перед которой не могла устоять ни одна женщина.

Со словами: «Всё-таки ты выжил без меня», он протянул мне руки. Осматривая меня, он добавил: «Честно говоря, я сомневался, что увижу тебя снова».

Я хотел узнать, что с ним случилось, но он пообещал рассказать мне в другой раз.

Сейчас у него была «куча других проблем». Я знал, что он имел ввиду. Во время Первой мировой войны он сражался против россиян и большевиков. И вот они тут (этого он не ожидал ― надеялся, что Львов останется за немцами), поэтому надо было уничтожить или спрятать всё, что связано с его прошлым. Он хотел побыть в одиночестве, поэтому сказал мне переночевать у Богдана.

На веранде мои ноздри защекотал запах жаренного цыплёнка. Вот не повезло ― прозеваю такую роскошь! Я даже хотел было вернуться и сказать пану Ковалю что никуда не пойду, но это было бы некрасиво. Я утешал себя мыслю, что у Богдановой мамы тоже что-нибудь найдётся ― хоть какой-то картофельный суп или каша. Может даже и с салом..?

Только я вышел с веранды, как услышал: «Ой, это ты Михайло? А я не знал, правильно ли попал». Возле лестницы стоял какой-то мужчина. Голос казался знакомым, но я его не узнал. Смотрелся он как советчик. Был одет в серую фуфайку и дешёвую шапку из искусственного меха с красной звездой.

Наконец я узнал его. Это был младший брат моей матери.

― Дядя Андрей! Кто бы мог подумать! Как вы сюда добрались?

Он подошёл ближе, оглядывая меня с ног до головы.

― Ну ты и вырос!

Мы пожали руки. Его ладонь была тяжёлой, твёрдой как кора, огрубелой от работы на железнодорожных путях. Я спросил, что это за одежда на нём. Оказалось, что это форма железнодорожников.

Он отказался зайти и поздороваться с паном Ковалем. Дядя Андрей спешил «отметиться в железнодорожном институте». Его «откомандировали» на пятинедельные курсы, после которых он станет бригадиром.