― Марыся? ― переспросил он. ― Судя по твоему имени, ты откуда-то из Карпатского края, только там так называют девчат.

Мы удивились, что это ему известно, но еще больше впечатлило, что он это сказал на нашем языке. Выяснилось, что он украинец, львовянин, а теперь „его величества лейтенант“, старший над отрядом кавалеристов. Звали его Иван Коваль. Наш отец, оглушенный таким поворотом событий, слова не проронил, пока мать рассказывала пану Ковалю про нашу передрягу. Пан Коваль внимательно выслушал, а потом позвал солдата, который отвечал за запасных коней и подарил нам одного.

― Вы Богом данный нам спаситель, ― сказала мать пану Ковалю, когда мы собирались трогаться домой. ― В любое время приезжайте к нам в гости в Явору.

― Счастливого пути, ― ответил он. ― Кто знает, какая на это будет Божья воля, может я и приеду. Пан Коваль был из вражеской армии, но повел себя как благородный человек. Через несколько лет, за год до твоего рождения, он таки приехал в Явору и с тех пор, как тебе известно, каждый год ездил к нам в отпуск.

Так что, любимый Михаил, не забывай, что пан Коваль сделал для твоей семьи и что он делает для тебя. Слушайся его, он добрый учитель. Внимательно учись в школе, и тогда станешь таким солидным человеком, как он. Я ежедневно молюсь, чтобы не было войны и нам снова не пришлось убегать Бог знает от кого. Но старые люди в селе уже видят тучи, которые собираются на горизонте. Они говорят, что предыдущие десять лет рождались одни мальчики, а это значит ― скоро будет заваруха. Надеюсь, что они ошибаются.

На этом заканчиваю своё письмо к тебе, мой Михаил. Передавай мои поздравления и благодарность пану Ковалю. Он мне писал, что впервые не сможет приехать к нам на лето и что ты тоже остаёшься во Львове из-за учёбы. Я за тобой скучаю. Как и в прошлом году я хотела с тобой пойти в Кропивник, насобирать грибов и ягод. Их этим летом будет тьма-тьмущая, т. к. тёплая погода и часто идёт дождь.

Твоя мать Марыся».

Я не мог пропустить первый день школы, даже если бы захотел. Перед отъездом пан Коваль обвёл красным вторник 1 сентября 1939 года в настенном календаре.

Я переходил во второй класс гимназии. После четвертого класса меня ожидали два года лицея, а затем университет. По крайней мере так планировал пан Коваль. Я же был не против ― он платил за мою учебу большие деньги, т. к. гимназия была довольно престижной. Собственно, он платил только половину, так как сын крестьянина я подходил под «свидетельство бедности», что давало мне право на такую скидку.

По дороге в школу я ощутил, что форма на мне немного узковата. Кожаный портфель в моей руке был лёгким ― там лежала только одна тетрадь. Ночью наверно был ветер, потому что земля была усыпана каштанами. Они, словно дикобразы, ёжились зелёной скорлупой. Я пнул несколько каштанов ногой, не думая что делаю. Один попал в женщину передо мной. Она взвизгнула, наверно больше от неожиданности, чем от боли. Не ожидая, пока она обернётся, я свернул в боковую улочку и подался в школу обходным путем.

Вот почему в свой класс номер 2-А я пришёл последним. Наш класс имел ещё одну группу ― 2-Б. Они отличались только тем, что иностранным языком 2-А был немецкий, а 2-Б ― французский.

Только я уселся рядом с Богданом, который занял мне место, как в класс вошла учительница. Она была новая, представилась на польском языке. Согласно правил, теперь каждый учебный день должен начинаться с молитвы «Отче наш». В Польше государство и религия были одним целым. Окровавленное распятие висело на стене в каждом классе, рядом с ним, левее, ― портрет маршала Пилсудского, а правее ― польского президента Мосцицкого. Стоя под этими портретами, учительница сказала, что, поскольку у нас урок польского языка, то и молиться мы будем на польском.

Я оцепенел. Я всегда молился на родном языке. Я и представить себе не мог ― молиться по-чужински. Не долго думая, я поднял руку.

― Так. Тебе чего? ― резко спросила учительница.

― А что, Иисус по-украински не понимает? ― боязливо и несмело спросил я. Класс взорвался смехом, но моментально замолчал, когда учительница заорала:

― Цыц, дети! Молчать!

Наступила гнетущая тишина. Меня пронзило холодом от мысли, что вот сейчас меня выгонят из класса или отошлют к злому директору. Что тогда скажет пан Коваль?

Пока учительница подбирала слова, приближались и становились громче выкрики продавцов газет: «Экстренный выпуск! Война! Германия атакует Польшу!»

Как зверушки в клетке, что почувствовали запах свободы, мы сорвались с мест и столпились возле окон. Но скоро мы снова были за партами из-за криков учительницы и директора, который появился на пороге. Урок продолжался так, как будто ничего не случилось. Следующие уроки прошли так же, как будто всё было хорошо. А на следующий день нас всех собрали в спортзале.

К нам с трибуны обратился директор. Он сказал, что здание школы забирают военные и что с этого момента занятий не будет.

Мы взорвались аплодисментами, которые сразу стихли, когда директор презрительно глянул на нас, как генерал на смотре новоприбывших рекрутов. Медленным строкатто он проговорил: «Не беспокойтесь, война будет короткой, немцев разобьют, и скоро вы вернётесь в школу. В это время будьте старательными, выполняйте домашние задания».

Я любил учиться, но надеялся, что война будет дольше, чем думал директор. Мысль о том, что учительница польского языка может завалить меня за мой вопрос (а Богдан был уверен, что так и будет), и вынудила меня надеяться на поражение поляков.

― А что нам до войны? ― сказал Богдан, ― идем играть в шахматы. Шахматы для нас были не просто игрой, а пристрастием. Мы следили за отчетами про чемпионаты в газетах, изучали новые дебюты, хитромудрые ходы, неожиданные маты. Мы играли ежедневно, в основном у него дома. Иногда мы так захватывались, что я оставался у него на ночь. Пан Коваль знал, что если я вечером не дома, значит ― играю в шахматы с Богданом.

Пан Коваль был близки другом отца Богдана. Они встретились в Вене после Первой мировой. Отец Богдана учился там на юриста, а пан Коваль ― на финансиста. Через несколько лет они встретились во Львове. Пани Боцюркив, мать Богдана, обожествляла пана Коваля. Она расплывалась в счастливой улыбке про само воспоминание о нём.

Её муж умер при непонятных обстоятельствах. Как адвокат он защищал политических заключенных, националистов, коммунистов и других, что не было особо популярным. Одного дня его сбил трамвай. Два свидетеля видели, как его толкнули под тот трамвай два молодчика в чёрных рубашках ― таких, как носят эндеки. Но расследование полиции признало его смерть несчастным случаем. Это принесло Богдановой семье невыразимую боль. Его своевольный старший брат часто повторял: «Настанет день расплаты».

В тот памятный день 1 сентября мы играли в шахматы не так долго, как планировали. Как-то посреди игры Богдан спросил: «Что ты думаешь о войне?» Захваченный врасплох таким вопросом, я пожал плечами. У меня в воображении предстали образы Волка и учительницы, которая могла меня завалить. «Что я думаю?» ― переспросил я.

Я не успел ответить. Внезапный рёв, который усиливался, словно гром, вынудил нас вскочить на ноги. Не успели мы добежать к окну, как дом встряхнуло взрывом. Это было похоже на землетрясение. Второй и третий взрывы прогремели уже немного дальше. Мы побежали на крышу. Дом находился у подножья холма, на котором стоит собор св. Юра. Оттуда нам было видно тучу густого чёрного дыма, который поднимался над главной железнодорожной станцией; самолёты, что скинули бомбы, растворились в багровом зареве заходящего солнца.