По лестнице, что вела на второй этаж, топали подбитые подковами сапоги. Теперь проснулась вся камера и прислушивалась к тому, что происходит. На мгновение наше внимание отвлекло чирикание маленького воробья, который случайно залетел в тюремный двор. Все припали к окну, надеясь увидеть птичку. Однако увидели двух конвоиров, которые куда-то торопились.

Конвоиры сопровождали группу наскоро одетых людей. Некоторые несли небольшие чемоданы, но большинство держало какие-то второпях собранные вещи. Они растерянно топтались на месте. Несмотря на многочисленные команды, они никак не могли выстроиться в три шеренги. Тогда конвоиры принялись выстраивать их кулаками. В сером сумраке рассвета мы видели их лица — затурканные, онемевшие, неподвижные, удивлённые.

Подъехал крытый грузовик и, развернувшись, остановился посреди двора. Через несколько минут появилось авто с откидным верхом. Рядом с водителем сидел S.D. с автоматом на коленях. Автомобиль остановился перед грузовиком.

На ступенях административного здания появилась блондинка. Одета как всегда ― чёрные сапоги, брюки для верховой езды, белый свитер с высоким воротником. Нагайку держала, как держат цветы. Она медленно спускалась вниз с доберманом на поводке ― это напоминало мне сцену из какой-то оперы.

В сопровождении двух конвоиров она пересчитала заключенных ― тридцать шесть. Потом приказала положить на землю всё, что они держали в руках, снять пальто, пиджаки, обувь. Выполнили. Однако, когда она приказала мужчинам снять рубашки и штаны, а женщинам ― платья, никто и с места не сдвинулся.

Блондинка аж побагровела от злости. Один из конвоиров заорал: «Снять одежду, verfluchte Juden![28]» Она спустила добермана. Скоро все тридцать шест стояли в одном белье. Затем им приказали стать в очередь сзади грузовика.

Один за одним они залазили в кузов. Их рассадили в четыре ряда, колени приказали подтянуть, а ноги расставить. Но в последнем ряду ноги торчали наружу. Конвоир затолкал их внутрь и затянул брезент. Мои ладони покрылись холодным потом при мысли, что таким может быть и моё будущее.

Подъехал ещё один легковой автомобиль с тремя S.D. и остановился позади грузовика. Они перебросились несколькими словами с блондинкой. Снова проверили, или хорошо закрыт брезент грузовика. Глухой скрежет металлических ворот засвидетельствовал, что их открыли. Короткий свист. Процессия исчезла за углом здания.

Мрачную тишину камеры нарушали только траурные вопли Степана, нашего сокамерника. «Господи, помилуй» как раз отвечало ситуации, потому что относительно судьбы евреев никто не питал никаких иллюзий. Именно Степану было к лицу распевать эту молитву, потому что перед тем, как вступить в Организацию, он изучал богословие. Однако когда он начал служить панихиду, горестно голося «Господи, спаси наши души!», мы испугались за его рассудок. Но он настоял на своём, говоря, что после нашей казни не будет кому отслужить панихиду, то почему бы это не сделать заранее, пока все ещё живы.

В тот день мы перестукивались до поздней ночи. Поскольку десятая и одиннадцатая камеры выходили окнами во двор, то они тоже видели как вывозили евреев. Каждого из нас волновал только один вопрос: «Мы ли следующие?»

Этот вопрос не давал нам покоя всё больше ― мы были свидетелями вывоза ещё трёх групп евреев.

Теперь остались только наши камеры. К тревоге присоединился ещё голод. Завтраки нам опять приносили нерегулярно, а супы стали водянистыми. Споры вспыхивали, как степные пожары.

― Немцы не осмелится так с нами поступить. Нас сорок миллионов. Им не победить без нас…

― Открой глаза! Они не лучше москалей. Им нужны только земля и дешёвая рабочая сила…

― Немцы цивилизованные, это же не московские варвары…

― Да неужели? Разве не Гитлер писал, что мы просто «вши на поверхности земли»?

― Это какая-то ошибка, когда всё выяснят, нас выпустят…

― Выпустят в ад…

― Даже когда нас не станет, наше дело продолжат, ведь нас массы…

― Что могут массы без надлежащего руководства..?

― Это не без тебя ли? Лучше сдохнуть, чем стать под твоё руководство…

Несмотря на это, все наши дни проходили одинаково. Просыпались на рассвете от грохота в дверь, нас вели в туалет, назад в камеру, давали кружку кофе и ломтик чёрствого хлеба, потом я рассматривал стены, пускал слюни при мысли о супе, который приносили в пять часов, делал вид, что я где-то далеко, представлял себе солнце, старался не думать о маме и пане Ковале, контора которого была в нескольких кварталах на улице Технической, 1. Дни переходили в ночи, а ряд меток на стене удлинялся.

Прошло несколько недель как увезли евреев. К удивлению, с тех пор в Лонцьки не привозили новых заключённых. Теперь некоторые из нас считали, что мы тут будем оставаться вечно. Я имел такое ощущение, словно ожидаю поезд и не знаю, прибудет он или нет. Однако «руководители» из одиннадцатой камеры не сомневались в нашем будущем. Они отстучали нам через стену, что нас не постигла судьба евреев благодаря митрополиту Шептицкому, архиепископу Львова, который относительно нас провёл переговоры с немецкими властями. Архиепископ был народным, его уважали все оккупанты, даже россияне не осмелились трогать его. «Он убедит немцев, ― считали руководители. ― Это же в их интересах».

Вскоре они поняли, какими были дураками.

Обычно первой будили нашу камеру, вели в туалет, отправляли назад. Потом эту процедуру проходила десятая камера, а затем ― одиннадцатая. В то утро все три камеры разбудили одновременно, всех вывели во двор. Во дворе конвоиры приказали нам выстроиться в три шеренги. Я стоял рядом с Богданом, мы слышали как цокают наши зубы от холода и страха. На мгновение наши взгляды встретились ― не надо было слов. Я понимал о чём он думает: скоро приедет грузовик. Перед моими глазами промелькнула картина, как евреев загоняли словно скот. При этом воспоминании меня пронзило ознобом, все остальные чувства замерли. Единственное чего я хотел ― согреться. Всё остальное было безразлично.

Мы не могли видеть грузовик ― он стоял сзади нас. Впереди остановился легковой автомобиль, из которого вышел S.D. с листом бумаги в руке. Пересчитал нас.

Конвоиры приказали нам повернуться лицом к грузовику.

Впрочем, как оказалось, это был не грузовик, а автобус ― серый, с небольшими окошками по сторонам. Нас по одному заводили в него и рассаживали по местам. Там было два ряда деревянных сидений. Когда мы все были внутри автобуса, нам велели сидеть смирно, держать руки на коленях, не двигаться, не говорить. Конвоир S.D. сел лицом к нам. На коленях, словно игрушку, безразлично держал автомат. Офицер снаружи закрыл ключом двери автобуса и пошёл к своему автомобилю.

Я сидел в первом ряду напротив конвоира. Со своего места я видел автомобиль, который ехал впереди нас к воротам тюрьмы. Выехав из двора, он повернул налево и через полквартала выехал на улицу Сапеги. Автобус за ним. Теперь мы ехали прямо. Автобус держался на небольшом расстоянии от этого автомобиля.

Когда автобус подпрыгнул на выбоине, автомат сполз с колен конвоира, и его ствол толкнул моё колено. Я инстинктивно оттолкнул его. Конвоир резко встал и с криком «Ни с места!» схватил автомат и направил на меня.

Автобус проезжал знакомые места. Вот моя гимназия ― сколько связано с ней воспоминаний! Перед глазами промелькнула директриса Боцва, осквернённая статуя Сталина, «Каталина» ― невыносимый преподаватель латыни, который осмелился назвать меня варваром. Отец Шпитковський ― священник, который стал коммунистом и преподавал географию с фанатизмом вновь обращённого в веру. Когда я увидел бывшую кондитерскую, мой желудок чуть не скрутился узлом. Бывало, я там покупал халву с ванильным и ромовым вкусом.

Вот наконец костёл святой Елизаветы. Казалось, что его прямые готические шпили касались неба. В лучах утреннего солнца его высокие окна из цветного стекла вспыхнули яркими огнями красок, на миг отвлекая мои мысли от автомобиля.