Митчелл посредством внутренних монологов Скарлетт повествует и о неоднозначности процесса Реконструкции Юга, в ходе которого освободительно–очищающая роль буржуазного Севера резко изменилась, выражаясь языком математиков, «поменяла знак». «Да, конечно, она слышала про подлипал–южан, с выгодой для себя переметнувшихся на сторону республиканцев, и про «саквояжников» — этих янки, которые после поражения южан словно саранча ринулись в Южные штаты (большая буква здесь ни к чему, но мы вынуждены прилежно цитировать перевод. — С. Б.) с одним лишь саквояжем в руке, вмещавшим все их достояние» (II, 5).
Лучше понять эту новую ситуацию героине романа снова помогает Ретт. Он учит ее искусству заводить связи с «нужными» людьми, рассказывает, что освободился из тюрьмы, лишь пустив «в ход весьма тонкий шантаж против одного друга в Вашингтоне, который занимает там довольно высокий пост советника при федеральном правительстве. Отличный малый этот янки — один из стойких патриотов, продававших мне мушкеты и кринолины для Конфедерации. Когда о моей печальной участи довели должным образом до его сведения, он поспешил использовать все свое влияние, и вот меня выпустили… Влияние — это все. А проблема вины или невиновности представляет чисто академический интерес» (II, 120).
В то же время даже циника Ретта все больше пугает одержимость, с которой Скарлетт рвется к своей цели: деньгам, богатству, власти. «Я, конечно, знаю, — говорит он ей, — что практицизм в вас всегда победит, и все же не выпускаю вас из виду: а вдруг лучшая сторона вашей натуры одержит верх» (II, 127). Но Скарлетт давно уже не интересует эта лучшая сторона. «Я обнаружила, — отвечает она Ретту, — что деньги — самое важное на свете, и бог мне свидетель, я не желаю больше жить без них… И рано или поздно у меня будут деньги — будет много денег, чтобы я могла есть вдоволь, все что захочу… У меня будет столько денег, сколько надо, чтобы янки никогда не могли отобрать Тару» (II, 129).
Но янки (в контексте романа Митчелл — это всегда северяне) и не собираются вредить тем, кто стал на одну доску с ними. С такими они готовы «честно» сотрудничать, «честно» конкурировать и «честно» уничтожать их, коли тем не повезет в соперничестве. Спору нет, «янки поставили Юг на колени и намерены держать его в таком состоянии. Словно исполинская злая рука взяла и все перевернула, и те, кто когда–то правил на Юге, стали теперь куда беззащитнее своих бывших рабов» (II, 154).
Но речь–то идет вовсе не о Скарлетт и ей подобных, а лишь о тех, кто все еще цеплялся за прежние устои и не смог приноровиться к новым порядкам. Нет, к Скарлетт это не относится, она продолжает нестись вперед едва ли не семимильными шагами (чем не Америка в период ее наивысшего экономического взлета–последнюю, «послевоенную», треть XIX в.?), дальше, дальше, скорее! «Она познала приятное опьянение, какое бывает у того, кто своим образом жизни бросает откровенный вызов благопристойному обществу, — у игрока, мошенника, политического авантюриста, — словом, у всех, кто процветает за счет хитрости и изворотливости ума. Она говорила и делала что хотела и скоро в своей наглости переступила все границы» (II, 405). Чей это портрет? Скарлетт? Америки? Чьим бы он ни был, он ярок и убедителен, таким и запомним его.
Запоминаются и слова старушки Фонтейн — одного из самых древних родов в Таре, сказанные ею Скарлетт: «Когда бы ни случилась беда, проходит несколько лет — и мы снова на коне. И знаешь почему? …Я тебе скажу, в чем причина. Мы склоняемся перед неизбежным. Но не как пшеница, а как гречиха! Когда налетает буря, ветер приминает спелую пшеницу, потому что она сухая и не клонится. У спелой же гречихи в стебле есть сок, и она клонится. А как ветер уймется, она снова подымается, такая же прямая и сильная, как прежде. Вот и наша семья — мы умеем когда надо согнуться. Как подует сильный ветер, мы становимся очень гибкими, потому что знаем: эта гибкость окупится. И когда приходит беда, мы склоняемся перед неизбежным без звука, и работаем, и улыбаемся, и ждем своего часа. И подыгрываем тем, кто много ниже нас, и берем от них все что можем. А как войдем снова в силу, так и дадим под зад тем, на чьих спинах мы вылезли. В этом, дитя мое, секрет выживания… Я завещаю его тебе… Наша порода, сколько ее в землю ни втаптывай, всегда распрямится и встанет на ноги» (II, 226–227). И, снова думаешь: о чем, о ком это сказала Митчелл? Действительно ли только о семье Фонтейн? Или о Скарлетт тоже: ведь ей старушка «завещала» этот манифест? Так о чем же?
Не только события более чем вековой давности оживают на страницах романа Митчелл. И даже не только Америка 1920‑х годов, реалии которой писательница невольно, а порой и умышленно накладывала на перипетии «Унесенных ветром». Мы уже говорили о многом в романе, что звучит по–современному и сегодня, спустя 40 лет после гибели его автора (Митчелл была сбита зазевавшимся шофером 11 августа 1949 г., когда шла с мужем в кино, и спустя пять дней скончалась во время попытки врачей сделать ей трепанацию черепа)[9], удивительным образом видевшей не только «назад», но и вперед, далеко вперед. Это видение Митчелл «вперед–назад» так тесно переплетено, что порой действительно трудно понять, как же могла писательница из прошлого, пусть и не столь отдаленного, говорить с нами о наших днях, о нашей действительности, да еще и предсказывать будущее.
Возьмем, например, мысли Митчелл о войне. Казалось бы, вопрос тут ясен: речь идет, конечно же, о той, оставшейся далеко позади гражданской войне в США, пересказывается ее сюжет, называются битвы, операции, герои войны. Но, если внимательно вглядеться, то можно увидеть в романе и нечто другое. О жителях ли мятежной Южной Каролины говорит Митчелл такие вот слова: «Боже милостивый, неужели эти тупицы не понимали: если бы даже у них хватило ума не стрелять, рано или поздно выстрелил бы какой–нибудь другой идиот, и война все равно бы началась» (I, 173). А вот что по воле Маргарет Митчелл говорит Ретт о причинах войны: «Дело не в неграх, Скарлетт. Негры просто предлог. Войны будут всегда, потому что так устроены люди» (I, 316). Так только ли о гражданской войне в США это сказано?
Нет, категорически нельзя ставить знак равенства между Скарлетт и Маргарет Митчелл, между их мыслями о войне, об Америке, об американском Юге. Внимательный читатель не может не ощутить в том, что говорят и делают Скарлетт, Ретт, Эшли и другие герои романа, постоянное присутствие самой Митчелл, ее пристальный, мудрый взгляд, то сочувственный, то насмешливо–грустный, порой — недоумевающий. Вот Скарлетт в конце войны, когда армии Шермана уже заняли Атланту, как бы продолжая спор с Реттом, говорит себе: «Неверно это, будто люди ведут войны ради денег. Нет, они сражаются за эти холмистые просторы, возделанные плугом, за эти зеленые луга с ощетинившейся после покоса травой, за ленивые желтые реки и белые прохладные дома в тени магнолий. Только за это и стоит сражаться — за красную землю, которая принадлежит им и будет принадлежать их сыновьям, за красную землю, которая родит хлопок для их сыновей и внуков. … земля — единственное на свете, за что стоит бороться» (I, 511). Кажется, все верно, хорошо сказано, но разве за это сражался рабовладельческий Юг? II разве не понимает этого Маргарет Митчелл, уже вкладывавшая в уста то Ретта, то Эшли совсем иные слова?
Но Митчелл видит (глядя и в прошлое, и в будущее) и ту безудержную, доходящую до фанатизма уверенность своих соотечественников в невозможности поражения, в правоте Дела, за которое сражаются они или их дети. Она пишет: «Да, они (женщины Юга. — С. В.) любили своих мужчин, верили в них и готовы были верить до последнего вздоха. Разве может беда постучаться к ним в дверь, когда между ними и янки незыблемой стеной стоят эти серые мундиры? Ведь никогда, казалось им, с самого сотворения мира ни одна страна еще не растила таких сыновей — таких бесстрашных, таких беззаветно преданных делу, таких изысканно–галантных, таких нежных! И как могут они не одержать сокрушительной победы, когда борются за правое справедливое дело…
