И Скарлетт летит, мчится в этой сумасшедшей гонке, отталкивая и подминая других, круша на пути все, в том числе и самое себя, свою бессмертную душу, как писал когда–то Лев Толстой, с «Войной и миром» которого нередко сравнивают «Унесенных ветром» как энциклопедии жизни двух великих народов. Пронеслись военные годы, и Скарлетт — уже владелица лесопилки, которую ей удалось купить на деньги Фрэнка Кеннеди. Но с какой стати этот пожилой лавочник дал ей их? Очень просто: лишившись помощи Ретта, оказавшегося тогда в тюрьме, и оставшись без средств, Скарлетт вышла замуж за немолодого, некрасивого Фрэнка, которого не любила. Но деньги, деньги…
В погоне за ними «Скарлетт становилась холодно–деловой и готова была продавать дешевле своих конкурентов, в убыток себе, лишь бы заполучить еще одного покупателя. Она могла продать низкосортную древесину по цене первосортной, если считала, что это сойдет ей с рук, и без зазрения совести шла на подлости по отношению к другим торговцам лесом… Один белый бедняк — владелец лесопилки на Декейтерской дороге — попытался сразиться со Скарлетт ее же оружием и открыто заявил, что она лгунья и мошенница. Но это ему только повредило, ибо все были потрясены тем, что какой–то белый бедняк мог так возмутительно отозваться о даме из хорошей семьи, хотя эта дама и вела себя не по–дамски. Скарлетт… столь беспощадно преследовала беднягу, продавая его клиентам — не без внутреннего содрогания — великолепную древесину по низкой цене, дабы доказать свою честность, что он вскоре обанкротился. Тогда… она окончательно восторжествовала над ним, купив почти задаром его лесопилку» (II, 164–166). Проходит время, и Скарлетт продает обе лесопилки, вполне выгодно, ничего при этом не прогадав, даже напротив. Как вы полагаете, какие чувства она испытывает при этом? Вот что отвечает нам Митчелл: «Когда бумаги были подписаны и лесопилки навсегда ушли из ее рук… Скарлетт почувствовала себя обездоленной, словно продала одного из детей» (II, 515). Лучше не скажешь!
Скарлетт оказалась достойной ученицей Ретта и жизни, крутившейся вокруг нее, в центре которой она желала оставаться во что бы то ни стало. И все–таки главным учителем был именно Ретт. Это он сказал Скарлетт:„«На крушении цивилизации можно заработать ничуть не меньше денег, чем на создании ее» (I, 239), наглядно доказав правоту этого собственным опытом. Это он сказал доктору Миду — апологету Правого Дела, не желавшему признать, что его время уже ушло: «Войны всегда священны для тех, кому приходится их вести. Если бы те, кто разжигает войны, не объявляли их священными, какой дурак пошел бы воевать? Но какие бы лозунги ни выкрикивали ораторы, сгоняя дураков на бойню, какие бы благородные ни ставили перед ними цели, причина войн всегда одна. Деньги. Все войны, в сущности, — драка из–за денег. Только мало кто это понимает» (I, 283). И это не кто иной, как Ретт сказал Скарлетт, сжимая ее в объятиях: «Мы оба отступники, моя дорогая, и низкие себялюбцы. Плевать мы хотели на все на свете — лишь бы нам самим было хорошо, а там пропади все пропадом» (I, 460).
И Скарлетт–Америка не могла, да и не хотела противиться напору этих сильных рук, этих чеканных, завораживающих слов. Она становилась жесткой, твердой, научилась не сгибаться перед невзгодами. Ее не сломил ни крах ее псевдогосударства — Конфедерации, ни смерть матери, а затем и отца, ни безденежье, с которым она изящно справилась, выйдя замуж вначале за Фрэнка Кеннеди, а потом и за Ретта. И женитьба Скарлетт и Ретта, Юга и Севера, как бы возродила из военного урагана новую Америку. Об Америке ли, о Скарлетт сказаны такие слова: «Она теперь смотрела на мир новыми глазами, ибо где–то на долгом и трудном пути к родному дому она оставила позади сбою юность. Ее душа уже не была податливой, как глина, восприимчивой к любому новому впечатлению. Она затвердела… Ее ноша — это ее ноша и, значит, должна быть ей по плечу. Глядя на себя откуда–то сверху и словно бы со стороны, она без малейшего удивления подумала, что теперь ее плечи выдержат все, раз они выдержали самое страшное. Она не покинет Тару… Тара была ее судьбой, ее полем битвы, и она должна эту битву выиграть» (I. 494–495).
И вот перед нами новая Скарлетт, новая Америка. Но такая ли уж новая? Разве в той, романтически–беспечной, веселящейся, надеющейся и праздной Скарлетт–Америке не проглядывали черты будущей безжалостной хищницы, но и неутомимой труженицы? Решая то и дело возникающие перед ней проблемы, будь то уплата долгов, налогов, покупка, а затем и продажа лесопилок, замужество, другое (и это не считая самого первого брака, еще в тот, «романтический», период!), Скарлетт уподобляется рыцарю, трудолюбиво отсекающему головы гидры и, кажется, нимало не смущающемуся тем, что они мгновенно вырастают снова. «Мозг ее работал как часы. Холодный расчет сам собой подсказывал выход… Какое–то удивительное чувство легкости и свободы овладело Скарлетт теперь, когда она закрыла свое сердце всему, что привязывало ее к тем былым дням и к той былой Скарлетт. Она приняла решение и, слава богу, нисколечко не боится. Ей нечего терять, она все обдумала» (II, 27, 30).
Напор «новой» Скарлетт временами изумляет даже самого Ретта, несогласного на роль «побежденного учителя». Когда к нему приходит. Скарлетт в надежде выпросить деньги, Ретт быстро понимает, что к чему, и, не сдержавшись, бросает ей в лицо: «Вы кокетничаете, как проститутка с клиентом, которого она хочет залучить» (II, 71). Но Скарлетт не так просто остановить. Выдержав и этот «удар хлыста», она гнет и гнет свое: «Если хотите оскорблять — оскорбляйте, только дайте мне денег» (II, 75). Великолепно! Браво, Скарлетт, браво, Маргарет Митчелл! Вот она, суть Америки–Скарлетт! Денег, денег, любой ценой, во что бы то ни стало!
С грустью и все отчетливее проявляющимся высокомерием взирает Скарлетт на «высший свет» Атланты, все еще пытающийся веселиться на балах и пикниках и грезить о прошлом.
«Скарлетт вдруг холодно, с пугающим спокойствием осознала, что все изменилось, — изменилось непоправимо, так изменилось, словно перед ней были не люди, а призраки… Что–то ушло из них, ушло из их мира. Пять лет назад ощущение незыблемости окружающего жило в них столь прочно, было столь неизменно, что они даже не сознавали этого…
Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем, и все же у нее было такое ощущение, что только это и осталось от ее старых друзей. Неподвластное возрасту достоинство, неподвластпая времени галантность — все это по–прежнему было при них и будет с ними до конца дней, но кроме того, они будут нести до могилы еще и вечную горечь… Былые времена безвозвратно ушли, а эти люди будут по–прежнему жить согласно своим обычаям — так, словно ничего не изменилось, — очаровательно медлительные, твердо уверенные, что не надо спешить и, подобно янки, устраивать свалку из–за лишнего гроша, тверда решившие не расставаться со старыми привычками…
Она раздраженно передернула плечами. Быть может, они правы, а она не права, но ведь эти гордые идиоты не смотрят вперед, а она смотрит, напрягая каждый нерв, рискуя даже честью и добрым своим именем, лишь бы вернуть то, что все они потеряли. Многие из них считали ниже своего достоинства участвовать в погоне за деньгами. По времена настали жестокие и тяжкие. И они требовали жестокой, тяжкой борьбы, если ты хотел выйти победителем» (II, 101 – 103, 105).
Скарлетт начала эту борьбу раньше большинства своих земляков. Митчелл здесь наделяет ее всем «букетом» качеств тех наиболее дальновидных южан, которые, со вздохом попридержав свой местный патриотизм, смело ринулись в новую, послевоенную ситуацию, переняв у янки их напор, энергию, цинизм. Но и среди них Скарлетт, безусловно, была бы одной из первых. Она не просто вырвалась вперед, нет, она порвала с прежней, «романтической» жизнью, перечеркнула ее окончательно и бесповоротно. «Минет, быть может, лет пятнадцать, а женщины Юга с застывшей навеки горечью в глазах все еще будут оглядываться назад, воскрешая в памяти канувшие в небытие времена, канувших в небытие мужчин, поднимая со дна души бесплодно–жгучие воспоминания, дабы с гордостью и достоинством нести свою нищету. Но Скарлетт не оглянется назад» (I, 503).
