Конечно, чьи–то места за семейным столом опустеют навеки, и чьи–то дети никогда не увидят своих отцов, и на пустынных берегах виргинских рек и в безмолвных горных ущельях Теннесси останутся безымянные могилы, но кто скажет, что эти люди слишком дорогой ценой заплатили за Правое Дело?» (I, 211 – 212).
А если кто–нибудь все–таки скажет? И коль уж так дороги стране ее замечательные сыновья, то какая же цена может быть дороже их жизней? Победа? Да, в победу южане (как, впрочем, и население Севера) верили свято. «Поражения не ждал никто. Такую мысль все отметали прочь. Быть может, в эту самую минуту их мужья и сыновья умирают на выжженных солнцем травянистых склонах пенсильванских холмов (речь идет о сражении у пенсильванского городка Геттисберга. — С. Б.). Быть может, сейчас ряды южан надают как подкошенные под градом пуль, но Дело, за которое они отдают жизнь, должно победить. Быть может, они будут гибнуть тысячами, но, словно из–под земли, тысячи и тысячи новых воинов в серых мундирах станут на их место… Откуда они возьмутся, эти воины, никто не знал» (I. 311). По они не взялись, не появились ниоткуда. Юг был разбит при Геттисберге, потом еще много раз. А потом он проиграл войну.
Но гордые, самолюбивые американцы не любят думать о неприятном (и сейчас, и тогда), не любят вспоминать о своих неудачах, предпочитая поскорее о них забыть. Наверняка многие читатели, увлеченные блестяще выписанной Митчелл историей Скарлетт и Ретта, их отношений, «проскочили», как метко и емко рисует писательница картину возвращения домой солдат поверженной армии Юга.
«Месяц за месяцем через плантации лился ноток страшных, бородатых, оборванных, похожих на пугала людей со стертыми в кровь ногами; они взбирались на красный холм и присаживались отдохнуть на затененном крыльце, моля о пище и о ночлеге. Солдаты армии конфедератов возвращались домой…
Домой! Домой! Одна мысль владела умами всех солдат… И мало кто испытывал горечь поражения. Это выпало на долю женщин и стариков. Солдаты отважно сражались, их победили, и теперь им хотелось одного: вернуться к мирному труду землепашцев под флагом страны, за которую шла борьба.
Домой! Домой! Они не могли говорить ни о чем другом — ни о битвах, ни о ранах, ни о плене, ни о будущем. Пройдет время, и они начнут вспоминать сражения и рассказывать своим детям и внукам о схватках, атаках, налетах, о шутливых проделках, о голоде, ранениях, форсированных маршах… Но не сейчас. У одних не было ноги, у других — руки, у третьих — глаза, и почти у всех были шрамы, которые станут ныть в сырую погоду, если они доживут лет до «семидесяти, но все это казалось им сейчас несущественным. Дальше жизнь пойдет по–другому» (I, 585–586).
Но как же она пойдет по–другому, если не отрешиться от слепой веры в свою непогрешимость, не попытаться понять потенциального соперника, не желать иной раз взглянуть на себя со стороны? А не сделать этого — значит обречь себя на вечную перспективу новых поражений, которых опять «не заметят», и новых побед, которые увековечат в песнях и легендах, чтобы и дальше питать эту наивную, недальновидную уверенность. И сотрется в памяти то, как бесстрашные сыновья Юга писали домой: «Па, пожалуйста, постарайся раздобыть мне сапоги. Я теперь уже капитан, а капитан должен иметь хотя бы сапоги, даже если у него нет нового мундира и эполет» (I, 309). И то, как им отвечали из дома: «Мы все голодаем — и жена твоя, и твои ребятишки, и твои родители. Когда же это кончится–то? Скоро ль ты приедешь домой? Мы голодаем, голодаем…» (I, 352).
Вряд ли существует на этот счет статистика, но, наверное, без особого риска ошибиться можно утверждать, что эти мысли Маргарет Митчелл о войне, о сумбурном смешении исторгаемого ею, войной, идеологического пафоса и кроваво–скорбных кошмаров помогли многим и многим американцам по–новому взглянуть на прошлое, настоящее и будущее своей родины. Объемность, многомерность этих мыслей (и не только о войне) писательницы как бы выходят за рамки времени и пространства, истины романа становятся вневременными, интернациональными (если, конечно, относиться к переводу книги иначе, чем издательство «Художественная литература»).
И этот подлинный, всеобъемлющий историзм романа Митчелл гораздо глубже и важнее каких–то конкретных эпизодов из жизни самой писательницы или истории гражданской войны, органично включенных в сюжет «Унесенных ветром». Так, сцена гибели дочери Скарлетт и Ретта, Бонни, рухнувшей с лошади и сломавшей шейные позвонки, явно навеяна случаем с самой Митчелл, когда в возрасте 20 лет она, точно так же как «её» Бонни, попыталась перемахнуть на норовистой лошади невысокую каменную стену. Правда, во втором эпизоде все более или менее обошлось: зацепившись за край стены, лошадь упала и слегка придавила Пегги к земле, сломав ей лодыжку. А знаменитая сцена, когда Скарлетт застрелила вторгшегося в ее дом солдата–мародера, несомненно, «скалькирована» с хорошо известного историкам–американистам случая со знаменитой шпионкой южан Белл Бонд. Виргинский городок Мартинсберг, где она жила, был занят северянами в самом начале войны. Тем не менее в День независимости США, 4 июля 1861 г., 17-летняя Бойд демонстративно вывесила на своем доме пару флагов Конфедерации. Солдаты ворвались в дом, чтобы сорвать их, а заодно и поживиться съестными и прочими припасами дерзкой мятежницы. Не задумываясь, девушка в упор застрелила одного из солдат. Смелость ее тронула даже северный суд: Бойд была оправдана и освобождена, начав затем шпионскую деятельность, принесшую ей широкую известность. Но, конечно, не эта (вернее, не только эта) «узнаваемость» многих эпизодов романа Митчелл делает его подлинным историко–литературным документом мирового значения.
И вот книга прочитана, перевернута последняя страница. Мы уже многое сказали о ней, но все равно остается чувство недосказанности, недоговоренности (в каком–то смысле и недопонимания), невольно накладывающееся на радость от знакомства с блестящим, ни с чем не сравнимым произведением. А может быть, в этом и кроется еще одна загадка романа, может быть, Митчелл каким–то чудесным образом предвидела, что ее детище каждому новому поколению будет дарить новые мысли, сравнения, выводы, новые раздумья о будущем? А что–то в романе, возможно выскользнув из–под власти писательницы (как Татьяна у Пушкина ровно за 100 лет до создания «Унесенных ветром»), начало свою жизнь, неуправляемую и непредсказуемую?
Уже ближе к концу романа Ретт, циничный и до–мозга костей деловой Ретт, вдруг говорит Скарлетт: «Я вовсе не каюсь и не жалею о том, что делал. Я чертовски хорошо проводил время — так хорошо, что это начало приедаться. И сейчас мне захотелось чего–то другого. Нет, я не намерен ничего в себе менять, кроме своих пятен. Но мне хочется хотя бы внешне стать похожим на людей, которых я знал, обрести эту унылую респектабельность — респектабельность, какой обладают другие люди, моя кошечка, а не я, — спокойное достоинство, каким отмечена жизнь людей благородных, исконное изящество былых времен» (II, 578). А чуть раньше и Скарлетт, его верная ученица, во время разговора с Эшли Уилксом вдруг вспоминает ту, старую, безвозвратно ушедшую, унесенную ветром жизнь. «И друзья былых дней, смеясь, вдруг собрались вокруг, словно и не лежали в могилах уже многие годы… И над всем этим царило чувство уверенности, сознание, что завтрашний день может быть лишь таким же счастливым, как сегодняшний» (II, 457).
Но у мертвых нет завтрашнего дня. И похожие слова в самом финале романа звучат уже по–другому. Уставший от бурной жизни, подавленный гибелью дочери, Ретт не выдерживает гонки, в которую сам же и вовлек Скарлетт, и уходит от нее. А она не желает с этим смиряться, признать себя проигравшей. «И сильная духом своего народа, не приемлющего поражения, даже когда оно очевидно, Скарлетт подняла голову. Она вернет Ретта. Она знает, что вернет. Нет такого человека, которого она не могла бы завоевать, если бы хотела.
«Я подумаю обо всем этом завтра, в Таре. Тогда я смогу. Завтра я найду способ вернуть Ретга. Ведь завтра уже будет другой день»» (II, 581). Чей это будет день? Скарлетт, с которой мы только что расстались? Или новой, измотанной жестокой гонкой, живущей ради дома, ради возвращения Ретта? Или Америки, Скарлетт–Америки? Какой она станет завтра? Может быть, такой, как говорила Скарлетт — помните? — старая, дряхлая, все повидавшая и все вынесшая бабуля Фонтейн: «Наша порода, сколько ее в землю ни втаптывай, всегда распрямится а встанет на ноги»? (II, 227).
