Корт не просто искал эликсир. Он высчитывал формулу, где компонентами были не только редкие химические элементы, но и… точное положение планет. Он верил, что гравитационные поля, космическое излучение, определённые точки эклиптики были такими же важными ингредиентами, как ртуть или сурьма.

И астрономические часы…

Глеба прошиб холод. Часы были не просто артефактом. Они были инструментом. Аналоговым суперкомпьютером, созданным гением прошлого для одного-единственного вычисления. Расчёта идеального, единственно возможного момента для «Великого Делания».

Он нашёл ключевой фрагмент почти под утро, когда небо за окном приобрело грязновато-серый оттенок мёртвой кожи.

…синтез возможен лишь при точном соединении Юпитера в доме Сатурна, когда тень от спутника падает на диск под углом в 14,88 градуса. Этот аспект нейтрализует энтропийный распад… Великое Делание требует абсолютной точности. Окно откроется лишь на 17 минут. Следующий шанс — через 84 года.

А под этим текстом стояла дата и время.

Глеб уставился на цифры. Это была не историческая дата. Не дата из прошлого.

Это была дата в ближайшем будущем.

Через тринадцать дней.

Ручка выпала из ослабевших пальцев и со стуком покатилась по столу. Гул в ушах, сопровождавший его всю ночь, пропал. Его место заняла пустота, вакуум. Осознание не обрушилось волной — оно просто заполнило всё пространство внутри, вытеснив воздух из лёгких.

Корт не просто искал бессмертие. Он стоял на его пороге. Он почти всё рассчитал.

Убийца не просто оборвал его жизнь. Он, возможно, перехватил финишную ленточку. Или, что хуже, убийца знал точную дату.

Расследование убийства превратилось в гонку. Часы тикали не только в музее. Они тикали для всех.

Глеб медленно откинулся на спинку стула. Тело стало чугунным, неподъёмным. Шум дождя за окном и одинокий саксофон Колтрейна казались звуками из другого, нормального, давно потерянного мира. Он посмотрел на своё отражение в тёмном оконном стекле — бледное, измученное лицо незнакомца с провалившимися глазами.

Руки едва заметно дрожали. Он потянулся к пачке сигарет, достал одну. Щёлкнул зажигалкой, но не закурил. Просто смотрел на крошечное, дрожащее пламя.

«Чёртов маньяк», — мысль была беззвучной, рваной.

Он пришёл сюда, чтобы найти убийцу, а нашёл его расписание.

ГЛАВА 5: Яд Прошлого

Ножки стула проскрежетали по безупречно гладкому полу. Звук был чужеродным, как крик в библиотеке. Он разорвал дистиллированный воздух кафе, в котором пахло не кофе, а дорогим чистящим средством и чем-то ещё, неуловимо-стерильным, как в стоматологии перед уколом. Глеб сел, чувствуя себя грязным пятном на белом листе. Это было её пространство, её поле боя, и она выбрала его с холодной точностью хирурга.

Елена сидела у панорамного окна, за которым серая ноябрьская морось превращала город в размытый, дрожащий эскиз. Маленькая фарфоровая чашка, тонкая папка из серого картона на столе. Натюрморт для человека, у которого под контролем каждая деталь. Она не повернула головы.

— Детектив. — Констатация факта, а не приветствие. — Не опоздали. Редкое качество.

Глеб молчал. Затылок гудел от бессонной ночи, проведённой в компании безумных дневников Корта. Он пришёл сюда за недостающей шестерёнкой, но весь механизм уже вращался внутри него, беззвучно и неотвратимо, перемалывая факты в пыль паранойи.

Елена наконец оторвала взгляд от водяной плёнки на стекле. Её глаза, цвета мокрого асфальта, не выражали ничего. Она с театральной медлительностью пододвинула к нему папку. Жест был рассчитан, выверен.

— Вот. Ваша… помощь следствию. Хотя я бы предпочла термин «реквием по чужой репутации».

Он не коснулся папки. Взгляд зацепился за её руку. Длинные, безупречные пальцы с короткими, некрашеными ногтями. Пальцы пианиста или патологоанатома.

Её указательный палец опустился на край фарфоровой чашки.

Цок.

Булавочный укол в тишину.

Пауза, растянутая, как нерв.

Цок.

Этот звук не был тиком. Это была пытка. Метроном её превосходства, отбивающий ритм прямо у него в голове. Глебу захотелось накрыть её руку своей, грубо, лишь бы прекратить это.

Цок… цок.

Он медленно, будто под водой, накрыл папку ладонью. Дешёвый, шершавый картон показался почти живым под его пальцами.

— Спасибо.

— Не стоит. Историческая справедливость — вещь, требующая инвестиций. — Уголок её рта дёрнулся в подобии усмешки. — Как и хороший некролог.

Глеб открыл папку. Внутри — ксерокопии. Аккуратный, почти каллиграфический почерк, ровные ряды формул, схемы, выдержки на латыни. На полях, рядом с размашистыми инициалами Корта, стояли её. «Е.В.».

— Самые ранние совместные наработки, — её голос был ровным и бесцветным, как у аудиогида. — Фундамент. Он потом… очень ловко построил на нём свой карточный домик. На одном из учёных советов он назвал это «милыми женскими фантазиями». А через полгода, когда меня уже не было, запатентовал половину этих «фантазий» как собственные гениальные гипотезы. Он украл не идеи, детектив. Это было бы слишком просто. Он украл время. Четыре года. А время, как известно, единственный невосполнимый ресурс.

Цок.

Последний удар. Точка. Глеб поднял на неё глаза. Весь этот разговор, вся эта папка — лишь дымовая завеса, отвлекающий манёвр. Его паранойя, единственный инстинкт, которому он ещё мог верить после всего, что случилось, сжималась в холодный комок в животе. Это был спектакль. И он сидел в первом ряду.

Он демонстративно захлопнул папку. Отодвинул её в сторону, показывая, что представление окончено.

— Это всё очень убедительно, Елена. Достаточно для иска о нарушении авторских прав. Но Корта убили. И не за плагиат.

Она чуть подалась вперёд. В её глазах на долю секунды мелькнуло что-то похожее на досаду. Спектакль пошёл не по сценарию.

— Он был вашим любовником, — сказал Глеб. Тихо. Не вопрос. Факт.

Её плечи едва заметно напряглись. Маска безупречного самообладания дала микротрещину.

— Любовником? Детектив, какая пошлая безвкусица. Не опускайтесь до бульварных романов. Он был моим научным руководителем. У нас были… — она сделала паузу, подбирая слово, как инструмент, — напряжённые рабочие отношения.

— Но это было личное. — Глеб говорил ровно, почти безразлично, зная, что именно этот тон пробивает броню. — Он унизил вас. Не как учёного. Он вас растоптал.

Она рассмеялась. Короткий, сухой, неприятный смех, лишённый веселья.

— Чувства? Господи, вы ищете Шекспира там, где всё объясняется Уголовным кодексом. Речь о фактах. О воровстве. О…

— О ненависти, — перебил он её, не повышая голоса. — Или о любви. Иногда разницы нет.

И тут она сломалась.

Лишь на мгновение, но этого было достаточно.

— Это было о справедливости! — её голос сорвался, превратившись в яростный, сдавленный шёпот, который резанул по ушам громче крика. — О научной честности! О понятии, которое вам, с вашим… прошлым…

Она осеклась, поняв, что сказала слишком много. По её щекам разлился резкий, злой румянец. И в этот самый момент её левая рука, действуя по своей, неконтролируемой воле, метнулась к волосам. Пальцы скользнули по идеальной укладке, поправляя несуществующую, выбившуюся прядь.

Глеб не шелохнулся. Он просто смотрел. Запомнил. Вот он. Сбой в программе. Маленькая дрожь в безупречном механизме. Она не лгала о фактах. Она лгала об их цене. О дыре, которую они прожгли у неё внутри.

Она сделала глубокий, рваный вдох, возвращая лицу прежнее выражение.

— Прошу прощения. Кажется, я позволила себе… лишнее. — Она бросила на стол несколько мятых купюр. — Кофе за мой счёт. Компенсация за потраченное время.

Она резко встала. Поправила лацканы пиджака, который и так сидел идеально. И пошла к выходу, не оборачиваясь. Спина прямая, как стальной стержень. Стук её каблуков по полированному полу был чётким и окончательным.