— Детектив Данилов.

Голос не заставил его обернуться. Бархатный, поставленный, он родился где-то в глубине этого выверенного пространства, став его неотъемлемой частью.

— Я так и думал, что вы придёте.

Роман закончил со стеклом. Сложил платок вчетверо, с геометрической точностью, и убрал его во внутренний карман. Только тогда он повернулся. Лицо спокойное, ухоженное. Взгляд сочувствующий, как у врача, которому предстоит сообщить о неизлечимой болезни.

— Садитесь.

Жест в сторону жёсткого, неудобного кресла для посетителей. Сам он остался стоять, возвышаясь над Глебом. Хозяин в своём безупречном храме.

Глеб не сел. Предпочёл остаться на ногах, на грязном островке своего мокрого плаща, сохраняя иллюзию равенства.

— Поговорим о Корте.

— Об Адриане, — мягко, почти интимно поправил Роман. — Да, конечно. Все только о нём и говорят. Трагедия. Варварское, бессмысленное… вторжение.

Он подбирал слова, как реставратор — фрагменты разбитой вазы. Осторожно. Бережно. Глеб решил разбить её снова.

— Вы хотели его место.

На лице Романа промелькнула тень. Не обида. Боль. Боль от профанного, уличного упрощения, от сведения высокой трагедии к банальной уголовщине.

— Место? — он усмехнулся, но в этой усмешке не было и грамма веселья. — Детектив, вы мыслите категориями… бухгалтерии. Дебет, кредит. Речь не о кресле. Никогда не была о нём. Речь о душе этого места.

Он обвёл рукой свой кабинет, а затем, казалось, и весь музей за его стенами.

— Вы были в его кабинете. Вы видели. Этот… оккультный мусор. Эти гримуары, эта ересь. Он отравлял всё, к чему прикасался. Он превратил храм науки, храм точной механики, в притон для своих эзотерических практик! Он хотел не изучать время, он хотел его… — Роман на секунду запнулся, ища слово, достаточно грязное, достаточно точное. — Изнасиловать.

Глеб слушал, и внутри поднималась знакомая, холодная тошнота. Всё было слишком правильно. Слишком гладко. Вот он, идеальный мотив, упакованный в красивую обёртку из высоких слов. Мотив, который с радостью проглотит и полиция, и прокуратура.

Слишком просто, шепнул ему призрак из прошлого, тот самый, что носил форму следователя и однажды уже поверил в очевидное. И от этого — фальшиво.

— Ближе к делу, Роман, — голос Глеба стал твёрдым, как сталь часовой пружины. — Кто ещё его ненавидел?

— Ненавидел? Это слишком примитивное слово. — Роман снова подошёл к шкафу, провёл пальцем по его кромке, проверяя работу невидимых уборщиц. — Адриан был человеком крайностей. Его либо боготворили, либо презирали. Третьего не дано.

— А вы?

— Я? — Он вздохнул, и этот вздох был полон театральной скорби падшего ангела. — Я видел в нём титана, чей великий ум рухнул под тяжестью собственного эго. Я пытался… вмешаться.

— Жаловались? — уточнил Глеб. — Ну… писали доносы?

— Я пытался спасти наследие! — Голос Романа набрал силу, в нём зазвенели проповеднические, почти фанатичные нотки. — Это место — не просто коллекция. Это память. А он использовал всё это как топливо для своих алхимических опытов!

Глеб устало потёр переносицу. Лабиринт из пафоса и самолюбования.

— Хорошо. Допустим. Кто ещё был в вашем лагере «проницательных»? Марина Солнцева?

Роман фыркнул. Короткий, презрительный звук в стерильной тишине.

— Марина? Нет. Она из другого теста. Она не видит людей, она видит только механизмы. Для неё Корт был просто… некомпетентным владельцем редкой вещи. Она бы никогда не стала марать руки. Её мир — это пинцет и часовая лупа. Она чинит, а не ломает.

Он замолчал, прошёлся по кабинету, остановился у окна, глядя на серый, выложенный плиткой внутренний двор.

— Нет, — сказал он тихо, и тон изменился. Исчезла проповедь, появилась интрига. — Если вы хотите найти настоящего еретика… поговорите с Еленой.

Глеб напрягся. Имя было знакомо. Искусствовед. Уволена со скандалом.

— Любовница? — бросил он, проверяя реакцию.

Роман медленно обернулся. В его глазах было что-то новое. Не презрение, а почти благоговейный страх. Или предвкушение.

— Это было бы слишком просто, детектив. Слишком банально. Елена была не просто его аспиранткой. Она была его первой и самой ревностной ученицей. Он заразил её своим безумием. Они вместе начинали копать всю эту… грязь.

Он сделал паузу, давая словам впитаться, прорасти в сознании Глеба.

— А потом она стала слишком хороша. Слишком близко подобралась к его тайне. Может, даже обогнала его. И он испугался. Он публично унизил её, растоптал её карьеру и изгнал. Она не просто обиженная женщина, Данилов. Она — отступница. Первая и самая опасная из всех, кого он посвятил в свои тайны. И нет никого опаснее того, кто хочет вернуть себе место в раю. Или сжечь его дотла.

Глеб молчал. Картина мира снова сместилась, пошла рябью. Елена из мстительной любовницы превратилась в конкурента. В соучастника. В ещё одного призрака с мотивом, который был и проще, и бесконечно сложнее, чем у Романа.

— Где её найти?

Роман улыбнулся своей скорбной, безупречной улыбкой.

— О, она не прячется. Она жаждет внимания. Скорее всего, она уже ждёт вашего звонка.

Кафе, которое выбрала Елена, было построено из шума. Анонимный рёв, в котором шипение кофемашины, звон посуды и гул сотен голосов сливались в плотную, давящую стену звука. Идеальное место, чтобы лишить противника главного оружия — тишины для размышлений. Глеб сидел за крошечным столиком у окна, чувствуя, как этот шум лезет в уши, в голову, мешая думать, заставляя его чувствовать себя глупым и неуместным.

Она опоздала на семь минут. Ровно настолько, чтобы это было заметно. Демонстрация силы. Глеб увидел её ещё на улице. Быстрая, хищная походка, короткая стрижка тёмных волос, взгляд, сканирующий всё вокруг. Она несла себя как оружие.

— Детектив Данилов? — Она не спросила. Констатировала. Опустилась на стул напротив, и воздух вокруг неё наполнился запахом дорогого, горького парфюма. — Выглядите именно так, как я себе представляла. Уставшим.

Она заказала эспрессо, даже не взглянув на официанта, и сложила руки на столе. Ногти покрыты тёмным, почти чёрным лаком.

— Итак. — Усмешка, не коснувшаяся глаз. — Вы пришли поговорить о гении Адриана Корта. Позвольте угадать, вы уже наслушались пафосных речей нашего главного хранителя Романа о «святынях» и «осквернении»?

Глеб молчал, давая ей выговориться. Она говорила быстро, отточенно, каждое слово — отравленная игла.

— Если перевести это на человеческий, он просто отчаянно хочет кресло директора. Всегда хотел. Его любовь к музею — это форма некрофилии. Он любит только мёртвое и неизменное. Адриан был слишком живым для него.

Она достала из сумки тонкую папку и лёгким, пренебрежительным движением пододвинула её по столу.

— Это то, зачем вы пришли. Компромат. Не благодарите. Считайте это моим скромным вкладом в посмертную десакрализацию святого Адриана.

Глеб открыл папку. Не счета, не доносы. Копии научных статей, распечатки с её собственными пометками на полях. И рядом — страницы из монографии Корта. Целые абзацы, перекочевавшие почти дословно.

— Плагиат, — сказал он.

— Дилетантское слово, — отрезала Елена. — Это называется «научное воровство». Он взял мои идеи, мои гипотезы, мою методологию, упростил их до уровня бульварной мистики и выдал за свой великий прорыв.

Официант принёс её кофе. Она взяла чашку, и Глеб услышал тихий, но резкий звук. Она постукивала ногтем по фарфору. Раз. Два. Пауза. Три. Нервный, рваный ритм.

— Это всё очень профессионально, — сказал Глеб, закрывая папку. — Но ненависть в ваших глазах — она не из-за сносок в монографии. Он вас бросил?

Стук прекратился. Её пальцы замерли. Она подняла на него глаза, и на секунду, одну крошечную, беззащитную секунду, Глебу показалось, что он увидел за бронёй из сарказма что-то настоящее. Что-то похожее на перелом, который так и не сросся.

Но это длилось лишь мгновение.