Она медленно провела рукой по волосам, поправляя несуществующую прядь, выбившуюся из её идеальной стрижки. Жест был почти бессознательным. Сбой в программе.

Вот ты где, подумал Глеб.

— Не опускайтесь до бульварных романов, детектив, — голос стал ледяным, хрупким. — Наши с Адрианом отношения были, эм… исключительно научными. И они закончились, когда его научная нечистоплотность перешла все мыслимые границы. Он был моим научным руководителем. Разочарованием, да. Но не более.

Врёт, подумал Глеб. И дело не в работе. Или не только в ней.

Он ничего не сказал. Просто смотрел. Она выдержала его взгляд, снова взяла чашку. Снова раздался отрывистый, раздражающий стук ногтя по фарфору.

— Вы зря тратите время, — сказала она, сделав глоток. — Лучше посмотрите на факты. Адриан был мошенником. Он обманывал всех: попечительский совет, меценатов, научное сообщество…

— Зимина он тоже обманывал?

Елена нахмурилась.

— Зимин? Наш теневой кардинал… О, нет. Зимина, блин, не обманешь. Он не платит за красивые глаза. Он платит за информацию. Или за контроль. Думаю, он прекрасно знал, чем занимается Корт. Возможно, даже поощрял. До определённого предела.

Снова стук. Раз-два-три. Помехи в эфире.

— И какой был предел?

Елена пожала плечами.

— Кто знает. Может, Адриан решил, что ему больше не нужен спонсор. Или нашёл что-то, чем не захотел делиться. В мире больших денег и больших секретов такое случается.

Она допила свой эспрессо одним глотком, поставила чашку на блюдце с резким стуком, который прозвучал как точка.

— У меня лекция через полчаса. Папку можете оставить себе. Если найдёте что-то интересное, не стесняйтесь, звоните. Разрушить посмертную репутацию Адриана — это почти так же приятно, как разрушить её прижизненную. Почти.

Она встала, оставив на столе несколько купюр, и, не прощаясь, направилась к выходу. Растворилась в толпе студентов.

Глеб остался сидеть один. Шум кафе снова навалился на него, тяжёлый и бессмысленный. Он смотрел на папку, на пустую кофейную чашку. Две версии. Два призрака. Роман, фанатичный жрец, и Елена, ядовитая, униженная ученица. Оба лгали. Или, что хуже, оба говорили часть правды.

Он открыл папку снова, бездумно листая страницы. Формулы, цитаты, ссылки. На одной из страниц, исчерканной пометками Елены, его взгляд зацепился за слово. «Токсин». Рядом — название какого-то редкого южноамериканского растения. Он не придал этому значения. Просто ещё одна деталь в хаосе чужих амбиций.

Сука, подумал он про себя, обращаясь не к Елене, а ко всей этой ситуации. Ему нужен был воздух. Ему нужно было что-то настоящее. Что-то, что не лжёт.

Ночь превратила музей в склеп. Днём это был саркофаг, ночью — место упокоения. Дежурные лампы бросали на полированный бетон длинные, искажённые тени. Глеб шёл по гулким залам, и эхо его шагов было единственным звуком, нарушавшим низкочастотный, аритмичный гул, который, казалось, исходил от самого здания. Вибрация. Она проникала через подошвы его ботинок, проходила по костям, оседала где-то в груди. Сердцебиение замурованного времени.

Он добился разрешения на повторный осмотр. Сонный охранник сорвал с двери кабинета Корта тонкую бумажную ленту и оставил его одного, предупредив, чтобы он ничего не трогал.

Здесь всё было так же. Хаос на столе. Книги, открытые на случайных страницах. И над всем этим — гигантские астрономические часы. В полумраке они выглядели как идол забытого культа. Бронзовые и латунные диски тускло поблёскивали, циферблаты с непонятными символами смотрели в темноту, как слепые глаза.

Истории Романа и Елены крутились у него в голове, накладываясь друг на друга, создавая мутный, противоречивый образ. Жрец и ведьма. Оба указывали друг на друга, оба предлагали ему простую, удобную разгадку. А в центре всего этого стояла Марина Солнцева. Непроницаемая. Она говорила о гармонии. О душе механизма.

Глеб обошёл часы по кругу. Полиция искала следы борьбы, взлома, кражи. Они искали то, что ожидали найти. А его паранойя, его проклятие и единственный рабочий инструмент, шептала ему искать то, чего там быть не должно.

Он достал телефон. Яркий, холодный луч фонарика вырвал из темноты фрагмент реальности. Глеб присел на корточки, направляя свет внутрь, сквозь толстое стекло, на сам механизм. Лес из сотен шестерён, рычагов, пружин, отполированных до зеркального блеска. Свет играл на их гранях, выхватывая то рубиновый камень осевого подшипника, то спираль волосковой пружины.

Он медленно вёл лучом, осматривая сантиметр за сантиметром. Он не знал, что ищет. Просто искал… нарушение гармонии. Что-то неправильное.

И он это нашёл.

На одной из внутренних шестерён, не самой крупной, глубоко в механизме, луч фонарика на мгновение зацепился за что-то. Что-то, что блеснуло иначе. Не так, как полированная латунь. Глеб замер, прижавшись почти вплотную к холодному стеклу. Повёл лучом снова.

Вот оно.

Крошечная, не длиннее ногтя, но свежая, с острыми, блестящими краями царапина на тёмной, патинированной поверхности старого металла. Она была похожа на шрам. Она находилась там, куда случайно попасть было невозможно. Чтобы её оставить, нужен был тонкий и твёрдый инструмент. И нужно было точно знать, куда этим инструментом лезть.

По спине Глеба, не имея никакого отношения к температуре в зале, продрал холод.

Это была не улика против Марины. Наоборот. Это была улика, которая кричала, что её версия имеет смысл. Кто-то взаимодействовал с часами. Кто-то, кто обладал её уникальными знаниями. Это мог быть сам Корт перед смертью. Это могла быть она. Но это мог быть и кто-то третий. Убийца. Тот, кто пришёл не за деньгами, а за секретом, который хранил этот механизм.

Он медленно выпрямился, отшатнулся от витрины. Тишина в зале больше не казалась мёртвой. Она стала выжидающей, плотной, как воздух перед грозой. Он посмотрел на часы, и теперь это был не просто музейный экспонат. Это был свидетель. Немой свидетель, который только что заговорил с ним на единственном понятном ему языке — языке сломанных деталей.

Он сунул руку в карман, нащупал холодный металл своей старой Zippo. Щелчок крышки прозвучал в тишине как выстрел. Он не закурил. Просто стоял в темноте, глядя на слабое мерцание огня и на гигантский механизм за стеклом.

ГЛАВА 3: Хранитель Тишины

Ночь в квартире Глеба пахла остывшим кофе и горечью. За окном дождь больше не стучал — он шипел, растворяя огни города на грязном стекле в длинные, акварельные потёки. Мир за окном превратился в абстракцию. Мир внутри — тоже.

Царапина.

Он снова и снова открывал фотографию на экране ноутбука. Неглубокая, почти волосяная линия на матовой стали скрытой шестерни. Для уставших глаз криминалистов, ищущих очевидное — кровь, отпечатки, следы борьбы — это был просто мусор. Технический шум. Но Глеб смотрел на неё, и в абсолютной тишине квартиры слышал оглушительный шёпот. Это был язык одержимости, язык, на котором говорят безумцы и гении. Язык, который он сам когда-то понимал слишком хорошо.

Официальный отчёт, аккуратно лежавший на краю стола, казался теперь глупой детской книжкой с картинками. Реставратор убила коллекционера ради наживы. Просто. Логично. Закрыто.

Слишком, блядь, просто.

Эта мысль была не выводом. Она была физическим ощущением, как укол старой, не до конца зажившей раны. Мотив был не в деньгах. Он был в этом механизме. В том, что он делал, что скрывал. Это знание не приносило облегчения, нет. Оно сдирало с дела тонкий слой привычной, бытовой уголовщины, обнажая под ним что-то холодное, чужеродное, нечеловеческое.

Глеб поднялся, разминая затёкшие ноги. Прошёлся по комнате, своему маленькому затхлому мирку, ставшему вселенной. Кофе в чашке напоминал нефтяную плёнку. Он снова сел, отодвинул отчёт, словно заразный, и вернулся к синему свечению экрана. Он искал не убийцу. Он искал аномалию.