— Я… я хочу лишь сохранить наследие.

— Разумеется, — кивнул Глеб. — А для этого нужно кресло. А для кресла нужно, чтобы эту историю похоронили. Быстро и тихо. Я ищу мотив. В этих бумагах может быть компромат. Доказательства безумия Корта. Что-то, что вы красиво подадите совету директоров как причину, по которой музей нуждался в спасении. В вашем спасении.

Он смотрел Роману прямо в глаза. Он видел, как за театральным фасадом борются амбиции и трусость. Фанатик. Но фанатик-карьерист. Это была правильная кнопка.

Куратор отвёл взгляд первым. Он картинно вздохнул, принимая на себя все тяготы мира.

— Хорошо. Исключительно потому, что я, как и вы, желаю, чтобы тень этого… недоразумения поскорее покинула стены музея.

Он достал связку ключей, отцепил один, маленький, из потемневшей меди, и протянул Глебу. Держал его двумя пальцами, брезгливо, словно передавал ключ от мусоропровода.

— Подвал. Секция «Б». Комната сто семь. Не советую задерживаться. В подвалах плохой воздух. Вредно для души.

Глеб молча взял ключ. Холодный металл был единственной правдой в этом разговоре.

Подвалы музея были его изнанкой. Голый, шершавый бетон, тусклые лампы в решётках, мерный гул вентиляции, похожий на дыхание спящего зверя. Запах не пыли — её тут не было. Пахло вечностью, расфасованной по картонным коробкам. Стерильным, бескислотным картоном, холодом и едва уловимым сладковатым, пряным ароматом. Запах тлена, запертого в вакуумную упаковку.

Комната сто семь была небольшой, без окон, от пола до потолка заставленной серыми архивными боксами. Порядок. Глеб включил настольную лампу. Её жёлтый свет вырвал из темноты стол, стул и гору работы.

Он начал методично. Коробка за коробкой.

Час. Два. Спина затекла. Остывший кофе в термосе отдавал горечью. Содержимое боксов было удручающе нормальным. Счета. Договоры. Переписка с аукционами. Каталоги. Рутина богатого человека.

Глеб уже решил, что Роман был прав. Он вскрыл очередную коробку, уже ни на что не надеясь.

И увидел их.

На самом дне, под кипой финансовых отчётов, лежали три блокнота. Чёрные, в твёрдой обложке, со скруглёнными углами. «Moleskine». Дорогие, стильные. Абсолютно неуместные здесь, в этом царстве канцелярской скуки.

Он взял один. Открыл.

И понял, что нашёл то, зачем пришёл.

Лихорадочный, рваный, бешеный почерк покрывал страницы, как саранча. Это не были записи. Это был поток сознания. Формулы квантовой механики перетекали в астрономические расчёты, те — в цитаты из Парацельса на ломаной латыни. Диаграммы строения атома мутировали в алхимические символы — змей, кусающий свой хвост, философский камень, гермафродит с двумя головами.

Глеб листал, и в затылке нарастало странное, лёгкое головокружение, словно он слишком долго смотрел в бездну. Это был дневник не учёного. Это был дневник гения на грани безумия. Или за гранью.

И тут он увидел его. Слово. Оно было нацарапано на полях, рядом с особенно сложной формулой, в которой Глеб смутно узнавал элементы теории относительности. Нацарапано с таким яростным нажимом, что грифель прорвал бумагу. И обведено в круг. Снова. И снова.

«Эликсир».

Глеб захлопнул блокнот. Ладони вспотели. Он сидел в тишине подвала, и гул вентиляции больше не казался ему дыханием зверя. Теперь он звучал как сердцебиение. Гигантское, нечеловеческое сердце. Корт не шутил. Он верил. Он искал формулу вечной жизни. И, судя по исступлению этих записей, он был уверен, что нашёл её.

Убийство только что перестало быть убийством.

Когда Глеб выбрался из подвала, мозг гудел, как перегретый трансформатор. Он чувствовал себя выжатым, опустошённым. Роман ждал его, прислонившись к стене с видом оскорблённого превосходства. Увидев отсутствующее, выключенное выражение на лице детектива, куратор решил, что пришло время для решающего удара.

— Ну что, детектив? — в его голосе смешались бархат и яд. — Нашли доказательства того, что наш покойный директор пытался вызвать дьявола?

Глеб остановился. Посмотрел на Романа так, будто видел его впервые. Он слишком устал для этих игр.

— Я нашёл то, что искал, — глухо ответил он. — Мотив. Только он, кажется, не ваш.

Роман издал свой фирменный тихий смешок, поправил безупречный узел галстука.

— Мотив… Ах, детектив, вы всегда всё усложняете. Пытаетесь собрать часы из деталей от синхрофазотрона. Иногда самые великие трагедии, — он сделал драматическую паузу, — имеют самые банальные причины. Оскорблённое женское самолюбие, например.

— Роман, — Глеб оборвал его. Голос стал жёстким, безжизненным. — Хватит театра. Конкретнее. Вы о Елене?

Маска на мгновение спала. Лицо Романа стало просто злым, уязвлённым от такой грубой прямоты.

— Я лишь говорю, что у неё были не только, скажем так, профессиональные разногласия с Адрианом. У них был роман. Бурный. И закончился он не менее бурно. Он не просто её уволил. Он её публично унизил. Растоптал её работу, которую…

— Которую, как она утверждает, он украл, — закончил Глеб.

— Вот! — Роман картинно развёл руками, вновь обретая свой проповеднический пафос. — Вот вам идеальный портрет убийцы! Не банальная воровка, нет! Мстительница! Женщина, у которой отняли всё: работу, репутацию, любовь. Такой человек способен на всё. Это же так… по-шекспировски, вы не находите?

Глеб слушал, а в голове билась одна мысль, холодная и острая, как игла.

Слишком просто.

Слишком красиво.

Слишком, блядь, идеально.

Роман подсовывал ему готовую, завёрнутую в красивую бумагу мелодрамы версию. Версию, которая идеально ложилась в полицейский протокол. Мотив — месть. Орудие — яд. Убийца — отвергнутая любовница. Закрыть дело, выписать премию, забыть.

И именно поэтому Глеб ни на секунду в неё не поверил. Его сломанная интуиция, его паранойя, его личный демон, ставший главным рабочим инструментом, вопил, что это ложь.

Но он также понимал, что в этой лжи, как в куске руды, есть вкрапления правды. Роман, сам того не желая, указал ему направление.

— Спасибо за помощь, Роман, — сказал Глеб и, не дожидаясь ответа, пошёл к выходу. Спиной он чувствовал взгляд куратора — смесь триумфа и неприязни. Пусть думает, что проглотил наживку.

Квартира встретила его запахом остывшего кофе. Глеб не стал включать верхний свет, щёлкнул только старым торшером. Его жёлтый, больной свет вырвал из темноты круг пространства: диван, столик, заваленный бумагами, пепельница.

Он бросил блокноты Корта на стол. Рядом — свои записи, фотографии царапины на шестерне. Хаос. Нужно было его упорядочить.

Он включил проигрыватель. Тихие, меланхоличные переливы саксофона Джона Колтрейна потекли по комнате. Сварил кофе, крепкий, горький, без сахара. Это был его ритуал. Его способ заставить мозг работать.

Он снова открыл дневники. Гениальный бред. Он ничего не понимал в квантовой физике, а его латынь ограничивалась парой фраз, выученных в университете. Это был шифр. Должен быть ключ. И ключ должен лежать на самом видном месте. В кабинете Корта.

Глеб закрыл глаза, мысленно возвращаясь туда. Стол. Беспорядок. Бумаги. Книги. Какие книги? Память неохотно поддалась, вытолкнула картинку. Да. На столе, среди прочего, лежали два тома. Большой, современный, по астрономии. Что-то про законы Кеплера. И рядом — небольшой, потрёпанный репринт старинного трактата. Парацельс.

Наука и алхимия.

Глеб вскочил. Сердце сделало тяжёлый, гулкий толчок. Он схватил блокнот, нашёл страницу с россыпью символов. Вот он, астрономический знак Марса. А рядом — алхимический символ серы. Знак Венеры — и символ меди. Это не было безумием. Это был двухкомпонентный шифр. Корт использовал одно, чтобы зашифровать другое.

Работа была адовой. Он сидел, обложившись скачанными из сети справочниками по алхимии и астрономическими таблицами. Кофе закончился. В пепельнице выросла гора окурков. Час за часом он медленно, мучительно переводил каракули Корта в слова.

И смысл, который начал проступать сквозь бред, был страшнее самого бреда.