Она ушла, оставив после себя серую папку, запах горького кофе и маленькое, но неопровержимое знание. Её одержимость была ничуть не слабее, чем у Корта. Просто её вектор был направлен в прошлое. Она хотела не украсть его бессмертие.
Она хотела его аннулировать.
Окно его квартиры превратилось в чёрное, плачущее зеркало. Майлз Дэвис на старом проигрывателе выдувал из трубы одиночество, холодное и дистиллированное, как воздух в том кафе. Комната пропахла сыростью, табачным дымом и тем особым запахом отчаяния, который въедается в старые обои. Глеб сидел за столом, заваленным бумагами. Слева — лихорадочные, безумные каракули Корта. Справа — холодные, аккуратные ксерокопии Елены. Два полюса одного и того же сумасшествия.
Сон казался непозволительной роскошью. Угрожающее молчание Зимина, запертая в камере Марина, тикающий в дневниках Корта обратный отсчёт — всё это сплелось в тугой узел где-то под рёбрами. Рука потянулась к пачке «Беломора», но замерла на полпути. Вместо этого он снова взял бумаги Елены.
Он изучал их методично, бездумно, страница за страницей, как заключённый, пересчитывающий дни на стене. Исторический анализ. Математические выкладки. Схемы астрономических циклов. Всё было безупречно. Логично. Холодно. Глядя на эти ровные строки, Глеб почти физически ощущал её интеллектуальное презрение к хаосу Корта. Она была системой. Он — энтропией.
Всё это вело к одному и тому же тупику. Месть. Банально. Слишком, блядь, просто.
Он уже машинально пролистывал очередную тетрадь, когда его пальцы наткнулись на несколько страниц, которые выбивались из общего ряда. Они были другими. Будто инородное тело в организме. Здесь не было ни истории, ни астрономии.
Здесь была химия.
Аккуратные, начерченные от руки таблицы. Названия растений на латыни. Рядом — структурные формулы алкалоидов и результаты хроматографии. И заголовок, выведенный её бисерным, безупречным почерком: «Анализ растительных алкалоидов, упоминаемых в трудах Парацельса. Проверка на чистоту соединений».
По спине, от самого затылка, пополз липкий холод, не имеющий ничего общего со сквозняком из окна. Он пробежал глазами по названиям. Conium maculatum. Болиголов. Aconitum napellus. Аконит. Классический набор средневекового отравителя. Но это был не пересказ древних рецептов. Это был современный лабораторный отчёт.
Его взгляд застыл на одной из строчек. Аконитин.
Рядом с его сложной, многоэтажной формулой, на полях, была сделана короткая пометка:
«Структурное сходство с компонентом "V.I.T.R.I.O.L.". Проверить каталитическую реакцию при лунной конъюнкции с участием серебра. Возможен неконтролируемый синтез изомера с некротическим действием».
Воздух в лёгких застыл, стал плотным и чужим. Музыка на пластинке кончилась, игла зашипела в тишине. Единственным звуком в комнате остался монотонный шум дождя за стеклом.
V.I.T.R.I.O.L.
Это слово огненными буквами отпечаталось в его мозгу прошлой ночью. Он видел его в дневнике Корта. Кодовое название одного из семи столпов его «Великого Делания». Корт писал о нём с мистическим, почти религиозным трепетом, как о «крови земли, что ждёт поцелуя Венеры».
А Елена… она писала о нём как химик. Холодно. Аналитически. И рядом с формулой бессмертия она, сама того не ведая, вывела формулу яда.
Медленно, как во сне, Глеб взял со стола лист из дневника Корта и положил его рядом с ксерокопией Елены.
С одной стороны — лихорадочная, экзальтированная запись: «V.I.T.R.I.O.L. — ключ! Душа металла! Он пробудится, чтобы даровать…»
С другой — холодный, научный анализ смертельного токсина с пометкой о «неконтролируемом синтезе изомера».
Две половинки одной дьявольской машины. Две стороны одной монеты.
Он пришёл к ней за правдой о прошлом, а она вручила ему рецепт убийства.
Его паранойя больше не была бесформенным призраком, шепчущим за спиной. Она обрела плоть. У неё была химическая формула и имя автора.
Спинка стула скрипнула, когда Глеб откинулся на неё. Взгляд упёрся в собственное отражение в тёмном окне. Бледное, измученное лицо незнакомца. Но за его плечом, в глубине комнаты, ему почудилась тень. Холодная, усмехающаяся тень Елены. И её присутствие казалось реальнее, чем его собственное отражение.
Он взял с подоконника свою старую Zippo. Открыл её с глухим, знакомым щелчком. Палец лёг на рифлёное колёсико.
Щёлк.
Искра высекла из кремня крошечную, слепящую вспышку.
Звук расколол тишину, резкий и окончательный, как выстрел.
Глава 6: Сломанный Механизм
Саксофон Колтрейна рвал тишину на длинные, кровоточащие лоскуты. Нота тянулась, вибрировала в прокуренном воздухе квартиры, тонкая, как лезвие, готовое перерезать горло. Глеб сидел в старом кресле, неподвижный, как изваяние. Его убежище, его кокон, было пропитано тремя звуками: плачем саксофона, монотонным бормотанием дождя за стеклом и беззвучным воплем химических формул, рассыпанных по столу.
V.I.T.R.I.O.L.
Елена не просто слила ему компромат. Она вручила ему чертёж убийства, завёрнутый в глянцевую обложку академического отчёта. Его паранойя, верная, как старая собака, наконец обрела плоть и имя. Он почти ощущал на затылке холодок её усмешки, видел её тонкий силуэт в тёмном оконном стекле, наложенный на его собственное измятое отражение. Уверенность — холодная, острая игла — вонзилась в самый центр его усталости. Он знал. Он почти всё знал.
И в этот самый момент, на пике его хрупкого триумфа, тишину разорвал надвое визг мобильного телефона. Он пронзил плач Колтрейна и шёпот дождя, заставив Глеба дёрнуться, как от удара током.
Взгляд тупо упёрся в вибрирующий чёрный прямоугольник. Неизвестный номер. В его мире, особенно в два часа ночи, звонок с неизвестного номера никогда не приносил хороших новостей. Чаще всего — никаких.
Он ответил, не меняя позы.
— Данилов.
— Дежурный, старший сержант Ковалёв, — донёсся из трубки плоский, лишённый эмоций голос человека, которого разбудили посреди смены. — Данилов? Сработка в вашем музее. Э-э… похоже, кража. Патруль уже на месте.
Слово «вашем» прозвучало как издёвка. У Глеба Данилова не было ничего своего, кроме этой съёмной берлоги и дела, которое вгрызалось в мозг, как кислота в мягкий металл.
— Еду, — бросил он и оборвал звонок.
Тишина вернулась, но стала другой. Не уютной, а натянутой, звенящей от дурных предчувствий. Он обвёл взглядом стол. Бумаги Елены. Его почти сложенную мозаику. И отчётливо почувствовал, как невидимая рука только что смахнула с доски все фигуры к чёртовой матери.
Пустое ночное шоссе было чёрной, вязкой рекой, которую его фары резали на бегущие белые полосы. Дворники, надрываясь, счищали с лобового стекла потоки воды, и огни города расплывались в больные, лихорадочные пятна. Глеб вёл машину на чистом инстинкте, голова была пуста — только глухое, тяжёлое биение крови в висках.
Он увидел их издалека. Сине-красные всполохи беззвучно метались по мокрому фасаду музея, облизывая тонированное стекло и бетон. Сюрреалистическая картина: огромный, мёртвый саркофаг пытаются вскрыть цветными световыми скальпелями. Пронзительный вой сигнализации уже задушили, но её фантомное эхо, казалось, всё ещё дрожало в воздухе, смешиваясь с шумом дождя.
У входа его ждал молодой патрульный, вжавшийся под козырёк от промозглой сырости.
— Данилов, частный детектив, — Глеб на ходу сунул ему под нос удостоверение.
— А, да, нас предупредили, — парень кивнул, убирая руку от кобуры. — Проходите. Наши там.
Внутри было холодно и гулко, как в склепе. Несколько полицейских в мокрых, блестящих плащах топтались в главном зале, их ленивые голоса и скрип ботинок разносились под высоким потолком, отражаясь от стеклянных кубов. На их лицах была не тревога, а рутинная досада ночного вызова. Чей-то фонарик безучастно шарил лучом по тёмным углам.
