Подсунув сёдла под голову, улеглись спозораночные — кому ни свет ни заря в дозор. Остальные потихоньку судачили, глядя на нервные языки пламени. Поглядывали на Ревяку, ждали песен. Молодой кощунник тихо сидел, уставившись в огонь широко раскрытыми глазами. Изредка рассеянно отхлёбывал из чарки, молчал как и Попович. Но если в глазах Лёшки темнели омуты тоски, то в очах Ревяки блестели озёра чистой и светлой печали.

Говорили, что вот в такие моменты и слагались в его душе песни. По началу многие злились, когда посреди пира или беседы, он забывал про всё и впадал в оцепенение. Правда, каждая новая песня с лихвой окупала прерванные разговоры и покинутые пиры. И сейчас все терпеливо ждали, когда Ревяк вынырнет из забытья и порадует души. Кое-кто уже гадал, чем утешит на этот раз. Раздольной плясовой, от которой хочется гоголем да в круг… или той, тихой, от которой у девок промокали платки, а у суровых мужей под бородами вспучивались желваки и к горлу подкатывал ком.

В очередной раз поднеся к губам давно опустевшую чарку, Ревяк вздрогнул от щёлкнувшего уголька и повёл глазами вокруг себя. Эрзя с готовностью потянулся долить, но певец опустил плошку на землю. На удивлённый взгляд дружинника, с улыбкой помотал длинными волосами, схваченными слева в косичку, на манер варягов. Руки, лихо управляющиеся и с мечём, и с гуслями, легли на колени, веки опустились. Не найдя привычных струн, чуть дрогнули пальцы и, над затаившими дыхание спутниками, в ночи потекла долгожданная песня.

Думал птицей лететь над водой

В зов проститься, молиться о той,

что сберегла крыла

Криком помнить изгибы степей,

В лапах бойни пропеть о тебе,

Что сберегла крыла

Ночь пролетела, как молодость, когда оглядываешься на неё, поверх светлых голов внуков, опираясь на плечи детей.

Не успели вернуться спозараночные, а ватага уже седлала коней. Сапоги разбрызгивали обильную росу, солнце, будто похмельный витязь в корчму, вовсю лезло из-за леса, а умытые и пышущие силой воины смотрели на мир весело и бесшабашно. Лешак выглядел посвежевшим: в глазах начал проблёскивать прежний огонь и мысль, что скоро увидится с Извеком, постепенно пересиливала душевную тягость от пакостной выходки Млавы.

Эрзя, открывший было рот для походного клича, едва не свалился с седла, когда Лёшка поставил жеребца на дыбы и гаркнул во всё горло:

— Выходим!

Тронулись. Скоро Мокша поравнялся с Эрзёй. Потеребив чуб, будто что-то вспомнил, окинул взглядом отряд.

— Надо было Рахту с Сухматом кликнуть!

Эрзя наморщил нос, отмахнулся.

— Поздно!

— Как так поздно?

— Утекли лешего ловить. Два дня уж как.

— Опять последнего? — не поверил Мокша.

— А какого же ещё? Ежели б не последний, разве кто ногой бы шевельнул!

Мокша озадаченно помолчал, пожал плечами.

— Так они ж уже штук семь, последних, наловили, а всё не уймутся.

— Этот, говорят, самый последний.

— Ага, как же, — хохотнул толстяк. — Я эту сказку ещё про самого первого слыхал. Тогда тоже брови гнули, да губы надували, клялись, что распоследнейший. Теперь вот за восьмым отправились.

Эрзя утомлённо вздохнул, блеснул глазом на друга.

— Да нет их, семи-то.

— Как нет? Должны же вроде все у князя в зверинце сидеть.

— А так и нет! Сбегают все. Больше седьмицы ещё ни один не просидел. Поговаривать уж стали, что не лешие это вовсе, а так: мороки какие-нибудь. Ради куражу попадаются, чтобы перезимовать, а как глянут, чем у нас кормют, так восвояси подаются, на вольные хлеба.

— А может статься, они одного и того же ловют?

— Могёт и так. — рассудительно согласился Эрзя. — Токмо, завсегда в разных местах.

— И не мудрено! — со знающим видом изрёк Мокша. — Он уж, бедный, небось не ведает в какой стороне от них, ретивых, укрыться. Вот и сигает по разным местам.

— Могёт и эдак.

Впереди показался многовековой дуб. Темнел раскидистой громадой возле самой дороги: в широкой тени хватит места малой дружине, а под нижними ветвями пройдёт и конный, с княжьим знаком на копье. Всадники притихли. Тянули шеи, пытаясь разглядеть за дубом знаменитую развилку, венчающую край Киевских земель. Разглядели скоро, когда дуб загородил полнеба. Ревяка задрал голову, губы начали было сплетать слова, но по плечу хлопнула ручища Мокши.

— Но но, не засыпай! А то, чую, опять: глазы в кучу, мысли к песне, был Ревяк и нет Ревяка! Дай-ка топорик, грамотку нацарапать.

Ревяка опустил туманный взгляд, будто во сне выудил из-за пояса топор, и вновь вознёс взор к небу. Пока балагур шумно сопел у ствола, песня обрела образ и уложилась под темечком до более подходящего случая. В другой раз останется лишь острогать, да огладить сердцем, положить вдоль напева души…

— Готово! — донеслось от дерева.

Мокша, пыхтя, закончил работу. Вернув топорик улыбающемуся Ревяке, отошёл на дорогу, глянул на дело своих рук. Горделиво обернулся на спутников.

— Так, робята! Агафья баила, что Сотник должон тут проехать. Однако каждый пень в лесу знает, что для Извекова коня семь дней не крюк, а с таким хозяином и все восемь. Поэтому сделаем так: — Мокша кашлянул, почесал затылок, глянул на Эрзю, который хитро щурился, но лицо старался делать попроще. — Вы, гуртом двинете по левой стёжке. Левая она завсегда самая короткая. Мы с Эрзёй двинем по правой, которая крюком лежит, потому как правая — самая трудная. Ежели бабка не соврала, то деваться Извеку некуда, на одну из дорог всё одно выйдет.

— А коль не встретим? — улыбнулся Ерга.

— Значитца рано поехали. А потому доедем до ближайших весей, буде оные имеются, расспросим тамошних и, назад, к этой развилке. Ежели Сотник до нас прибудет — увидит зарубки на дереве и обождёт. Ежели нет…

— Тады будем кататься, пока снег не выпадет! — подытожил Эрзя под общий гогот. Выпрямившись в седле, махнул рукой. — Всё ясно! Поехали, что ль.