Первое внезапное ощущение: "Эх, бедняга! Русский певец, а поет с акцентом!" Второе ощущение, вторая мысль: " Это не русское, это — тоска по России".

Потом приходят и любопытство, и ирония, и восхищение мастерством. И все это сложное впечатление заканчивается первоначальным сожалением: "Бедняга! Ненастоящее это, не русское!"

И когда эти песни создавались, Россия была не такая, и теперь она по-другому, но тоже не такая.

И, конечно, неизбежно вспоминаются строки Ахматовой:

"Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой".

ФОМА –

Ко мне привели однажды белого Барышниковского пуделя — Фому.

Он живет недалеко — на Фонтанке. Про нашего Гека и часто спрашивают: это Фома? А Фому окликают Геком.

Барышникову за год до побега подарили дивную афган-

285

скую борзую, но он вынужден был ее отдать — Фома ревновал.

Это очень грустный пес. Он ничего не знает о своем хозяине — ни о его успехах, ни о его миллионах. И, наверно, все время надеется на его возвращение.

ВООБЩЕ-ТО Я ЧИСТАЯ –

Лиля стояла с английской студенткой Фионой в ванной комнате и мыла посуду (на кухне у нас горячей воды нет) И вдруг Фиона громко вздохнула.

— Что ты?

— Тебя жалко.

— Почему?

— Потому что у вас страна такая бедная.

И Лиля говорит, что ее пронзило чувство жгучей обидь Как? Это наша могучая необъятная страна — бедная? И они об этом знают?

И тут же одернула себя. Конечно, бедная, даже нищая. И как они могут этого не знать? Разве они слепые?

Похожая сценка — на кухне, на этот раз в Комарове. Лиля и Лиза Такер опять же моют посуду. Из туалета выходи Джоана. Лиля жестом показывает ей на дачный рукомойник:

— Хотите вымыть руки?

Джоана подошла к рукомойнику и остановилась.

— Ну что же вы?

Джоана помялась и сказала несколько слов по-английски.

Лиза объяснила:

— Она не умеет.

Пришлось показать. Потом Лиза спросила:

— А как ты моешься?

— Когда приезжают друзья, у которых есть машина, он отвозят меня в Дом творчества. А так — грею воду на плите и моюсь по частям.

Лиза даже переспросила. А потом закрыла лицо рукам

286

и как заплачет. Она плакала всерьез, всхлипывала, из-под пальцев текли крупные слезы.

— Лизочка, перестань, что случилось?

Но она все плакала:

— Такие прекрасные люди и вынуждены так жить!

И сквозь слезы спросила:

— Ты любишь шанель номер пять?

Лиля засмеялась:

— Люблю. В детективных романах. Но, Лизочка, вообще-то я чистая.

Должен сказать, нам чрезвычайно часто приходится испытывать чувство национального унижения. Когда Миша Т., и известный ленинградский художник, летел по туристской путевке в Данию, всю группу предупреждали:

В самолете будут возить на столике коньяк, сигареты, конфеты. Старайтесь не покупать. Помните, что денег мало и это валюта.

Миша жаловался: чувствуешь себя хуже всех. Красочные журналы, безделушки. Все покупают, кроме наших. Лимонад в таких нарядных бутылках. Пить хочется, а отказываешься. И самое ужасное — сознание, что окружающие понимают, почему.

Едут обыкновенные милые люди, но они богачи, буржуи, капиталисты. А мы — советико, импотенто, нищие.

СПАГЕТТИ-

Странные существа иностранцы — будто жители другой планеты.

У ленинградской красавицы Ани Каплан был приятель-итальянец. Накануне отъезда он сказал ей:

— Знаете, Аня, мы, к сожалению, не сможем провести последний вечер вместе: друзья из землячества пригласили меня на спагетти. Лия спросила:

— А почему я не могу пойти с вами?

287

Он ответил:

— Потому что спагетти приготовлено на семь человек.

Аня удивилась:

— Ну и что? Где семь, там и восемь.

— Нет, Аня, вы не понимаете, — в свою очередь удивился он, — я же объяснил вам: спагетти приготовлено на семерых,

Аня еще пыталась превратить все в шутку:

— Это же не котлеты, не порционное блюдо, — сказала она. — Каждый отложит мне понемножку, и у меня будет даже больше, чем у остальных.

Но итальянец не принял шутки и стоял на своем:

— Поймите, это было бы неприлично: спагетти приготовлено на семь человек.

Они расстались, не поняв друг друга — оскорбленные и недоумевающие.

О, ВОЗЬМИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА! –

Американские студенты дарят так:

— О, возьмите, пожалуйста: нам это совершенно не нужно!

Почти по русской поговорке: "На тебе, убоже, что мне негоже!"

Несомненно, их формула сложилась от смущения, но есть в ней и бессознательный оттенок высокомерия.

СОВСЕМ ОБАЛДЕЛИ –

Американский аспирант Валдек побывал на концерте Михаила Жванецкого. Явился сияющий, переполненный впечатлениями, и ахнул, увидев Жванецкого у нас.

Мы усадили их рядом. Через минуту он уже приставал и своему соседу:

— Переезжайте в Америку. Это такая прекрасная страна.

— А профессия? — спросил тот.

288

Но Валдек уже входил в раж: Да, вероятно, вы не будете там ни писателем, ни артистом. Вы станете, к примеру, мойщиком окон. Но зато будете свободны.

И с шиком выложил аргумент:

— У нас все равны: если вы захотите, вы сможете ходить к тому же врачу, к которому ходит Ростропович.

На следующий день Джакки спросила:

— Правда, для Жванецкого большая честь, что он познакомился с Валдеком?

— Почему?

— Как почему? Он же американец.

Совсем обалдели!

НАУКА ЛЮБВИ-

Джакки сказала, что до того, как выйти за Валдека, она жила с другим человеком, и это хорошо для Валдека, потому что она многому научилась, стала опытнее.

Валдек сидел рядом, слушал и удовлетворенно кивал головой.

Да я бы умер!

ПУШКИН ПО-АНГЛИЙСКИ-

Я спросил у Лизы Такер:

— Лизочка, кого вы собираетесь переводить?

— Пушкина.

— Вот молодец! — обрадовался я. — А как?

— Свободным стихом, верлибром.

Я ужаснулся:

— Лизочка, но так нельзя!

Она посмотрела спокойно, чуть насмешливо:

— Отчего же нельзя? Сейчас по-другому не пишут.

Не понимает.

289

ПОЧТУ ЗА ЧЕСТЬ –

Господи, ну конечно же это смешно, разумеется, между нами пропасть непонимания.

Но сколько мы перекинули мостиков!

Эти мальчики и девочки — немцы, американцы, шведы — разве не дарили они нам свою нежность и преданность? Где была бы без них моя книга?

И на всю жизнь запомнил я девушку, бережно сворачивающую листы рукописи, прячущую их под пальто, и голос с иностранным акцентом, произносящий старинные русские слова:

— Почту за честь!

Я долго не мог понять, чем же они так отличаются от нас — эти люди, и наконец понял: чувством собственного достоинства. Вот идет по Московскому проспекту молодой негр — плечи расправлены, голова гордо закинута. А на oc— тановке ждет автобуса Наум — блестящий инженер с двумя высшими образованиями, знающий несколько языков — сутулящийся, униженный, неуверенный в себе: человек второго сорта.

На работе его внезапно понизили в должности.

— За что? — спросил он.

— А так, — отрезал директор, — ни за что. Просто я тебе не доверяю.

— Но почему?

— Я не обязан отвечать. С одним человеком я пошел бы в разведку, с другим нет. Не доверяю — и все.

Наум говорит мне:

— Я здесь родился, это моя страна. Я хочу во всем принимать участие, но меня отталкивают, а если лезу, бьют по щекам — справа налево и слева направо.

И что тут остается делать?

Мы снова затеяли перестановку.

Подвинули шкаф, оттеснили сервант.

290

И сделалось грустно, и стало неловко,

Как будто бы каждый предмет эмигрант.