Зина занимался наукой. Он изобретал новую систему вытяжения. Первым подопытным кроликом оказался я.
Скажу по правде, это было варварское сооружение. Меня буквально разрывало на части. Мешочки с песком на перекинутых через блоки веревках покачивались в ногах, по бокам и даже в изголовье.
Учительница литературы Анна Бенедиктовна сочувствующим голосом продекламировала:
"… лебедь рвется в облака,
Рак пятится назад, а щука тянет в воду".
Но у меня явно не хватило юмора.
Урок был отложен. Сказав мне разные ласковые слова, она ушла, а я долго лежал и плакал.
Наконец, мне это надоело и я стал смотреть в окно на серую унылую стену главного корпуса.
И вдруг, откуда ни возьмись, в голове складно выстроились строчки:
31
На Лахтинской, на улице
Есть старый серый дом.
Учережденье Турнера
Находится ведь в нем.
Лет через двадцать я перелистывал Полонского и — глазам своим не поверил:
"В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном".
Так вот откуда взялось мое первое стихотворение!
А дальше — лиха беда начало. Стихи пошли на меня лавиной. В день по стихотворению, а то и по два.
Сперва, как из рога изобилия, сыпались почему-то сельские пейзажи:
Коровы выбежали в поле,
Пастух за ними по пятам.
Все разгулялися на воле —
Крутом мычанье, шум и там.
Впрочем, довольно скоро я переключился на проблему любви и брака. Тема интересовала меня чрезвычайно. В девять лет я прочитал уже и "Анну Каренину", и «Пана», и "Госпожу Бовари".
Двадцать седьмое мое стихотворение "Неверная любовь" друзья до сих пор почитают классикой.
Спи навеки, муж прекрасный,
Баюшки-баю!
Отравила тебя ядом —
Другого люблю.
Скоро выйду замуж снова,
Годик проживу,
Полюблю потом другого —
Мужа отравлю.
32
И опять все снова, снова
Будет так же вновь.
Полюбила, отравила —
Вот и вся любовь!
По моей просьбе Лиля достает с антресолей битком набитый потрепанный портфель. Весь вечер сегодня я буду перебирать его содержимое, то посмеиваясь, то задумываясь.
Вытаскиваю синюю школьную тетрадь. На обложке — "Сильвия и Лео" (трагедия). И старательно нарисованный кинжал, с которого капает кровь…
Семь страниц в клеточку, пять действий. Открываю на пятом.
Лео:
Я хотел бы быть поэтом,
Чтоб красы твои воспеть.
Не устал пером скрипеть
Я б весной, зимой и летом.
Сильвия:
Ну а осень позабыл?
Лео:
И ее б не пропустил.
Сильвия:
Скоро нам венчаться надо.
Как я рада! Как я рада!
Лео:
О Сильвия! О милая моя!
Кто разлучить нас может?
Генри (выскакивая из кустов с кинжалом):
Я!
(Закалывает Лео и обращается к Сильвии, указывая на
труп)
Он был любви преградою,
Но он сражен.
Любить тебя с усладою
Не сможет он.
Так кто ж разделит счастие,
Мой друг, с тобой?
33
Поможет кто в несчастии?
Как жить одной?
Люблю тебя. Люби меня
И я женюсь.
Счастливы будем ты и я,
Тебе клянусь,
Под кровом высших радостей
Мы будем жить.
А об убитом в младости
Зачем тужить?
Тобой одной хочу владеть,
Тобой одной.
Хочу тебя при всех посметь
Назвать женой.
А там пусть обзываются,
Мне все равно.
Завидуют, ругаются,
Мне все одно.
Пусть сыплются проклятия —
Все счастлив я…
Приди ж в мои объятия,
Любовь моя!
Я не стану целиком приводить ответного монолога Сильвии. Вот заключительные строки:
Пусть вечно тучи грозовые
Над головой твоей висят,
И хладом капли дождевые
Тебя всего насквозь пронзят.
Убийце нету сожаленья!
Пролить ножом другого кровь,
Расторгнувши при том любовь —
Всех тяжелее преступленье.
Уйди, уйди без возраженья,
Ты недостоин даже мщенья!
(Генри плачет и уходит по дорожке, белой змейкой вьющейся между кустов.)
Занавес.
34
Это конец монолога и конец трагедии. И чтобы не было сомнений, под словом «занавес» так и написано — «конец». И опять нарисован кинжал, с которого капает кровь.
Как густо замешана моя девятилетняя наивность на Шиллере и Шекспире!
А это что? Тоже любимое — "Старик".
Истощились мои силы,
Стал я дряхлый и седой.
А бывало я кобылу
Поднимал одной рукой.
Честное слово, я завидую тогдашней живости и непосредственности.
Разумеется, на каждом шагу вторгалась и политика:
Блестит прозрачная вода,
Стоят советские суда.
И наша яхта среди них,
Как Сталин меж людей своих.
Что поделаешь, я — дитя своего времени!
Когда стихов накопилось много, папа понес их в редакцию «Ежа» и вернулся очень довольный.
— Сначала они не поняли, решили, я автор, и очень смеялись. Но потом, узнав, что это стихи моего маленького сына, стали их хвалить и обещали даже кое-что напечатать.
Все радовались, все поздравляли меня. И только я был втайне уязвлен.
"Они подумали, что папа автор? Ну и что из этого? Какая разница кто написал? Стихи-то все равно хорошие!"
Вообще, самомнение у меня было ужасное — я так и раздувался от гордости.
Узнав от мамы, что некоторые писатели выпускают свои произведения под псевдонимом, я придумал и себе — очень красивый — Авел Никсурд.
(Догадывались? Лева Друскин, если прочесть наоборот.)
Звучные, почти иностранные слова казались мне необыкновенно значительными, и я с наслаждением представлял себе
35
книги, книги, книги, обязательно в твердом переплете, и н каждом корешке золотом выдавлено это поразительное имя
Потом, кто-то сказал, что слово «никсурд» похоже н «абсурд», и от псевдонима я с сожалением отказался.
Остальное было прекрасно.
На уроках шитья и картонажного дела меня озаряло вдохновение, которое тщательно оберегалось. Переплетчик Иван Назарович обходил мою кровать на цыпочках.
А жаль! Как было бы удобно, если бы я сам умел переплетать книги.
СМЕШНОЙ Я БЫЛ МАЛЬЧИК-
Книги моего детства: "Маленький лорд Фаунтлерой" "Война и мир", "Сказки Киплинга", «Нана», "Том Сойер".
— Что ты понимал в "Нане"? — иронизирует моя жен Лиля.
— То же, что и ты в «Яме» Куприна, — парирую я. Память кладет на стол две толстые книги. "Искатели мозолей"(?) и "Джек Восьмеркин — американец". Во второй деревенский паренек Яшка случайно попадает в Америку и, вернувшись в родное село, устраивает такую модернизацию, что все мужики молниеносно богатеют.
Интересно, как посмотрели бы на этот сюжет сейчас?
Перечисляю дальше: "Алиса в стране чудес", почти все пьесы Шекспира, "Герой нашего времени" и «Пакет» Пантелеева — еще тот, замечательный, в непричесанном варианте с лихими взъерошенными словами, и особенно понравив— шимся мне непонятным словом "пирамидон".
А рядом Берроуз, будущий автор «Тарзана» с его марсианской серией. Как восхитительны для одиннадцатилетнего уха названия "Владыка Марса", "Дочь тысячи Джеддаков".
К тому же, ни автор, ни герой не утруждают себя нагромождением технической ерунды.
Если герою нужно на Марс, он ложится на землю, закрывает глаза и думает: "Хочу на Марс!"
36
И вот он уже там с мечом в руках и непрерывно сражается. Врагов десятки, сотни, но он так ловок, что перед ним "гора кровавых тел", а на его собственном теле ни единой царапины.
Ну а если уж марсиан тысячи, он не лезет на рожон, а поступает просто и мудро: ложится на траву, опять же закрывает глаза и думает: "Хочу на Землю!"
И он оказывается на земле, а противники оказываются в дураках.
Затем — Ник Картер. У меня это было еще до Шерлока Холмса.
Маленькие книжечки, заканчивающиеся, примерно, так:
