В последней части книги, посвященной, так сказать, современному состоянию проблемы, перед нами своего рода руководство по кинологии. Так же как в первой части за эссеистической главой, раскрывающей один из этапов «становления» собаковода или одну из сторон «обыкновенной собачьей жизни», следует новеллистическая иллюстрация. Если в эссеистических главах опять сопоставляются люди и собаки (и это сравнение далеко не всегда в пользу людей), то в рассказах и былях речь идет не столько о собаках, сколько о людях. И чем ближе к концу, тем больше в этих рассказах трагики и скрытого лиризма, пробивающегося наконец наружу в заключительной главе.

Название последней части книги, «Обыкновенная собачья жизнь», несомненно, перекликается с титулом романа Карела Чапека «Обыкновенная жизнь». Роман этот возник из первоначального замысла написать цикл философских бесед-рассуждений, в которых конкретные жизненные случаи осмысляются в широкой общечеловеческой перспективе. К такой же обобщенности изложения, к такой же типизации опыта собаководов стремится и Марек. Перед нами книга о человеке вообще и о собаке вообще. Поэтому мы даже не знаем клички покойного друга автора, который, «к счастью или к несчастью, был всего лишь собакой».

Карел Чапек, творчество которого столь же пестро, как и творчество Иржи Марека, и который смотрел на «обыкновенных людей» и даже на «необыкновенных собак» с такой же всепонимающей улыбкой, писал по поводу дипломатических отношений между людьми и собаками: «Мало кто из нас сохраняет полную невозмутимость, когда на него нападает пускай даже крошечная шавка. Мне же кажется, что человеку гораздо более пристало вступить с вышеупомянутой шавкой в переговоры, ведь могущество речи и разума действует магически, и даже самая взъерошенная собачонка вскоре поймет, что человека все равно не перебрешешь. Если бы собаки владели даром речи, договориться с ними было бы, пожалуй, так же трудно, как с людьми» («Человек и собака», 1926). Тем не менее, как прекрасно показывает книга Марека, люди за много тысячелетий договорились о взаимном сотрудничестве с собаками и достигли, можно сказать, идеального сосуществования. Неужели же они так никогда и не сумеют договориться между собой?

Олег Малевич

Человека с давних пор необычайно интересует вопрос, как, когда, почему и зачем возникло все вокруг. Но главное, что волнует его, — как возник род людской. А может, пытаясь выяснить это, он все еще не теряет надежды заглянуть вперед; а чем этот род кончит?

Собаку же подобные вещи не занимают, ей совершенно безразлично, что таит в себе прошлое. Она радуется настоящему и — по примеру великих мудрецов — просто любит самое жизнь. Собаке важно, что происходит сегодня, ее меньше волнует, что было вчера, и нимало не заботит, что станется завтра. Собаку совсем не тревожат мысли о смерти.

Человека, наоборот, вечно мучит сознание неизбежного конца. И ведет он себя соответственно. Он придумал себе религию, печется о загробной жизни (не подозревая, что это-парадокс: какая еще там жизнь после смерти?!), возводит то гробницы, то пирамиды. А собака хоть и крутится оживленно вокруг тех, кто их строит, но, когда все бывает завершено, может, ничтоже сумняшеся, задрать лапку на уголок пирамиды и окропить его в полной уверенности, что поступает исключительно правильно.

Кто из них прав, пусть рассудит наш любезный читатель.

Вопреки тому, что собака и человек — существа совсем разные, по некоей странной логике истории они пошли когда-то рядом, и ныне порознь их уже невозможно себе представить. Чем глубже проникаем мы в прошлое, тем яснее осознаем, что взаимная приязнь человека и собаки уходит во тьму веков. Столетия тут ничто, тысячелетия — краткий миг. Мы говорим, что человек и собака шагают бок о бок по земле уже десятки тысяч лет, а такого без веских причин не бывает.

Мы, люди, приступим к решению этого вопроса архинаучно, а собака пускай поглядывает на нас с тихой мудростью и некоей деликатной снисходительностью (давая таким образом нам понять, что она-то считает наше занятие чистой нелепицей!), мы же ринемся в хаос теорий о вековых взаимоотношениях человека и собаки в надежде создать еще одну теорию, до сих пор неизвестную. Чтобы методы наши были строго научны, опорой нам будут институты, академии и всяческие научные общества, и это укрепит нашу уверенность, что в своем поиске мы не ошиблись, хотя именно институты, академии и всяческие научные общества живут большей частью тем, что деятельно доказывают. как уважаемый академик Такой-то заблуждается, полагая, что прав академик Имярек, в то время как академик Эдакий опровергает и того, и другого…

А ты, песик, сиди себе спокойно, скреби за ушами и не мешай мне. Вот придумаю еще одну теорию и тоже, может быть, стану потом чесать в затылке. И да будет тебе известно, что, опираясь на множество других мнений, я пришел к убеждению, что все начиналось именно так…

Древний человек охотился стаей, иначе он не имел ни малейшего шанса хоть что-нибудь поймать. Из всех животных человек был хуже всех подготовлен к жизни. Он очень долго преследовал зверя, бегал за ним, пытаясь выследить и настичь, разыскивал тропки, броды, водопои и те месте, где укрывался; а часто человек просто-напросто ждал подходящего случая, чтобы зверя убить и съесть. Факт этот, естественно, не делает большой чести роду людскому, но в защиту его надо признать, что иначе не выживешь. Ведь мудрая природа — не благодетельница, не ласковая праматерь, а суровая школа убийства.

Человек-охотник не был так быстроног, как хищник, не обладал ни слухом его, ни обонянием, ни зрением и в окружающем лихом мире слыл, пожалуй, эдаким недотепой и размазней: он подолгу спал и нехотя просыпался. К тому же следом за ним тащилась та часть человечьего стада, которая была еще менее подвижна, чем он сам, женщины с детьми и прочие родственнички и, конечно же, старики. О верховном руководстве мы уж и не говорим, эти вообще ничего не ловили, но зато вечерами у костра предсказывали иногда удачную охоту на завтра или пели песню про то, как отважный охотник (это каждый мог принять на свой счет) убил прекрасного оленя с тучными окороками. От первых пошли шаманы и незаменимое начальство, от вторых — барды и писатели.

Короче, человек-добытчик имел лишь заботы, издержки и неприятности и только одно-единственное преимущество: совсем иные, чем у прочих представителей животного мира, верхние конечности. Комичное отклонение от нормы: большой палец, хотя и был в одном ряду с остальными пальцами, обладал способностью становиться перпендикулярно по отношению к другим, а это значит, что существо, которое через каких-нибудь сто тысяч лет получит право украсить себя титулом хомо сапиенс, то есть человек разумный, могло схватить рукой любой предмет и крепко сжать в кулаке. Палку, скажем, или камень.