Вдоль берега, на высоких сваях, тянулись легкие хижины, сложенные из тростника и древесных волокон, и висели узкие мостки, на воде покачивались длинные лодки. И в них, и возле домов были люди. Смуглые, стройные, с густыми черными волосами на голове и почти без волос на теле. Даже у мужчин ни бороды, ни усов. Все они уже увидели Таркхина, смотрели на него, кто‑то показывал пальцем.</p>
<p>
Он замер, понятия не имея, что сказать и как себя повести. Он не знал их языка. Не знал, кто эти люди. Не знал, что это за страна и страна ли это. Только чувствовал, что истощен, выжат до капли и беспомощен. И тут, откуда-то из глубины, опасливо и тихо, пришла тень узнавания. Так узнают запах знакомой травы на чужбине или историю, рассказанную когда-то в детстве.</p>
<p>
Похоже, это один из Ютранийских островов... Он читал о них и слышал от мореплавателей и торговцев. И если это и правда они, то путь отсюда до материка долгий, дорогой и недоступный что для нищего чужака, не знающего местных речей и обычаев, что для чародея, утратившего свою силу.</p>
<p>
Он привалился к тощему стволу дерева, сполз по нему и закрыл глаза, пытаясь не думать о безысходности. Собственное сознание как будто ускользало, размазывалось в этом душном неподвижном воздухе. А потом чья-то рука потрепала его за плечо, и Таркхин снова открыл веки, наткнулся взглядом на узкое запястье и пальцы, сжимающие тыквенную флягу. Он не спрашивал, что в ней. Он и не мог спросить. Поэтому молча припал губами к горлышку и сделал глоток. Внутри оказался какой-то прохладный травяной настой. Таркхин осушил флягу до дна, и дышать стало легче.</p>
<p>
А вот чувство беспомощности так никуда и не делось. Раньше он рассекал ткань бытия и перемещался между странами и континентами, как ветер; чарами продлевал себе жизнь и мог неделями обходиться без сна; он хранил мир – и тем самым влиял на него. Сейчас же превратился в немощного старика, и его жизнь и смерть зависят теперь только от милосердия островитян.</p>
<p>
</p>
<p>
Проснувшись, Таркхин увидел перед собой стену из глянцевитого тростника, в ней маленькое квадратное окошко, и сразу понял, что по-прежнему среди местных. Понимание отозвалось облегчением и горечью одновременно.</p>
<p>
Он приподнялся на локтях, осмотрелся. В хижине, кроме него, никого не было. Стояла жара и духота, под потолком кружились мелкие, как пыль, мошки, а за окном плескалась река. Оттуда доносились голоса взрослых и крики детворы. Наверное, и хозяин или хозяйка дома были где-то среди них.</p>
<p>
На стенах висели фляги, какие-то горшки, расписанные незамысловатым орнаментом, пучки незнакомых трав и лук со стрелами. Таркхин лежал на подстилке из широких сухих листьев, прикрытых грубоватым тканевым полотном, в центре хижины был выложен очаг, а в противоположном конце, подвешенное к потолку на веревках, болталось плетеное ложе – наподобие того, в которых обычно спят моряки на кораблях.</p>
<p>
Он смутно помнил, как здесь очутился. Сначала был травяной настой во фляге, потом чьи-то руки помогли подняться. Мужчина, поджарый и смуглый, как и все здесь, довел его сюда, а дальше Таркхин забыл. Наверное, уснул сразу же, как улегся на пахучую травяную подстилку. Или его уложили.</p>
<p>
В дверном проеме, на фоне яркого дня, выросла тень. Таркхин дернулся от неожиданности и уставился в проход. Тень шагнула внутрь, освещение выровнялось, и теперь человека можно было рассмотреть. Сухопарый, в набедренной повязке и полосатой накидке, с длинными седыми волосами, заплетенными в две веревчатые пряди, с гладким безволосым подбородком – все-таки ютраниец? — он прошел к противоположной стене. Не сказал ни слова — просто опустился на корточки и начал проверять содержимое небольших глиняных сосудов.</p>
<p>
Таркхин сел на ложе. Горло опять пересохло, но говорить было нужно. Он судорожно подбирал язык, которым мог бы объясниться с незнакомцем. Ютранийского он не знал. Ни словечка. Но если это и правда Ютранийские острова, то можно попробовать эшмирский…</p>
<p>
Много десятков лет назад Эшмир завоевал здешние земли, и отсюда увезли тысячи людей, сделали рабами на обоих материках. И хотя позже островитяне отстояли свою независимость, многие их потомки все еще рождались рабами на чужбине. Но кому-то удалось вернуться… Возможно, кто-то из тех, кто некогда жил в неволе — или их дети – еще не забыли язык завоевателей.</p>
<p>
Таркхин медленно, запинаясь, произнес:</p>
<p>
— Я... потерян. С дороги. Нужна… помощь. Очень.</p>
<p>
Мужчина замер, повернул голову, в его лице ничего не изменилось, но в темных глазах промелькнул легкий и как будто неприязненный отблеск узнавания. Что ж, наверняка ему не за что любить эшмирцев, так что Таркхин поспешил пояснить:</p>
<p>
— Отерхейн… я оттуда. Но знать еще другой язык.</p>
<p>
Незнакомец чуть прищурился, обернулся полностью и как будто прикидывал, отвечать ли. Наконец на ломаном, но вполне понятном наречии сказал:</p>
<p>
— Ты... говоришь эшмирский?</p>
<p>
— Чуть, — выдохнул Таркхин. — И ты?..</p>
<p>
— Мы с матерью. В Эшмире. Рабы. Давным-давно. Потом… вернулся. Мать – нет.</p>
<p>
Таркхину стало сложно сидеть, спина заболела, он привалился к стене.</p>
<p>
— Мне нужно… за море… на материк. Сайхратха… Иллирин. Туда. Но у меня… ничего нет. Ни монет. Ни сил. Ни лодки.</p>
<p>
Мужчина выслушал, потом вдруг спросил:</p>
<p>
— Ты... живой? Точно не дух?</p>
<p>
— Живой, — усмехнулся Таркхин. — Просто слаб.</p>
<p>
— Слабый должен сидеть. И пить.</p>
<p>
Он подал ему новую флягу, уже не тыквенную, а керамическую, обернутую травой и перевязанную грубой бечевкой. Внутри плескался теплый отвар с терпким, землистым вкусом. Похоже, старик был местным травником.</p>
