<p>
Регис хмыкнул, и это был усталый, отчаянный звук.</p>
<p>
— Громкие слова, царь Иллиринский. И очень продуманные. Поэтому я повторю свой вопрос: чего ты хочешь? Чтобы я отказался от союза с Отерхейном?</p>
<p>
— Да, я бы этого хотел, — с подчеркнутой прямотой ответил Аданэй. — Но для начала я желаю, чтобы ты просто задумался, на чьей ты стороне. Кто твой союзник? Тот, кто обманул твое доверие и погубил твою дочь? Или тот, кто хотел вернуть ее тебе живой? — Он помолчал и, показав смущение, с грустью опустил взгляд. — Я не могу ее вернуть. Но я пытался. И это больше, чем сделал тот, кому ты ее отдал.</p>
<p>
Иэхтрих молчал. Не дожидаясь ответа, Аданэй встал — не слишком резко, чтобы не показалось угрозой, — и склонил голову в прощальном поклоне.</p>
<p>
— Я не прошу от тебя каких-то решений прямо сейчас. И вообще не прошу их. Но я останусь в Карсине еще на день. Если захочешь говорить — я готов. И если захочешь уточнить что-то у моих приближенных — кайниса Хаттейтина и тысячника Аххарита, которые тоже были там, — они в твоем распоряжении.</p>
<p>
Еще раз наклонив голову, Аданэй медленно направился к выходу, зная, что еще не выиграл, но уже не проиграл — и этого было достаточно, чтобы посчитать поездку удачной.</p>
<p>
</p>
<p>
Он покинул Карсину через день. Торжественной процессии с глашатаем и восторженной толпой не было, но регис сам вышел с ним за стены столицы и прощание вышло совсем не таким холодным, как встреча. И пусть Иэхтрих ни слова не сказал о разрыве союза с Отерхейном, но невзначай брошенная фраза о том, как непредсказуемы чужие браки, даже если это браки собственных детей, и вплетенные в беседу обмолвки, что сайхратские скакуны не уступают отерхейнским, дали понять: регис услышал его.</p>
<p>
Выехав из Карсины, Аданэй оглянулся на исчезающую вдали фигуру правителя со свитой, на известковые стены домов, поблескивающие в утреннем свете, и подумал: не дать врагу удержать друга — это уже полдела.</p>
<p>
</p>
<p align="center">
***</p>
<p>
</p>
<p>
Удача в Эхаскии немного развеяла угнетенность Аданэя, которая вязким, душным коконом обволакивала его после встречи в Лиасе. После Вильдэрина. После смерти. Но стоило вернуться в Эртину, и воспоминания навалились снова, приправленные липким чувством вины. Аданэй то и дело бросал взгляд на статую невольника, которая так нравилась его бывшему другу и господину, а иногда подолгу и отрешенно смотрел на нее.</p>
<p>
В один из дней ноги и вовсе привели его в бывшие покои юноши, так никем и не занятые. Часть мебели оттуда давно растащили по другим комнатам, и в полупустом, вычищенном до безличия помещении ничего не осталось от прежде обжитого уютного беспорядка: ни разбросанных по полу подушек, на которых он любил сидеть, ни статуэток и россыпи украшений на полках, ни запаха благовоний и мягкого сияния шелковых одежд. Теперь мало что напоминало о красивом смуглом любовнике покойной властительницы, но тем сильнее бросалось в глаза то, что осталось прежним в этих опустевших комнатах.</p>
<p>
Чуть заметное бурое пятно на светлой парче тахты: это Вильдэрин однажды прямо перед встречей с царицей неловко схватился за высокую чашу с кофе и опрокинул на себя. Вскрикнул, обжегшись, вскочил, а черный напиток, расплескавшись, запачкал его одежду и попал на тахту. Аданэй тогда испугался больше, чем следовало, подбежал, торопливо пытаясь оттереть пятно с его золотистой туники, будто это было возможно. Потом они оба смеялись от неловкости, а Вильдэрин нашел в сундуке чистую тунику того же цвета. Позже пятно с тахты почти отчистили, но полностью оно так и не ушло.</p>
<p>
Диван, на котором они оба часто сидели, исчез, а вот столик остался на месте, и на нем лежала перевернутая кверху дном керамическая миска с выцветшей росписью и небольшим сколом у кромки — в нее Вильдэрин любил складывать бусины, чтобы затем, когда будет охота, нанизать их на шелковую нить.</p>
<p>
Зеркала тоже остались на местах. В одном из них, бронзовом, в оправе из чеканного металла, юноша отражался особенно часто, а вместе с ним отражался и Айн, когда заплетал его густые черные волосы в причудливые косы. На полке прямо под зеркалом прежде лежали гребни и украшения. Сейчас она была пустой и потускневшей, но у ее левого края все еще можно было нащупать под пальцами старую царапину.</p>
<p>
Все эти мелочи жалили, подобно змеям, но Аданэй не пытался избавиться от яда. Он снова, вот уже в который раз понимал, что Вильдэрин был прав… «Сначала ты делаешь подлость, а потом коришь себя и думаешь, будто этим искупаешь вину». Аданэй и в самом деле растравливал себя все сильнее. «Что же ты оставил после себя, Вильдэрин? — спрашивал он пустоту покоев. — Ничего, кроме памяти...»</p>
<p>
Повинуясь безотчетному желанию, он приблизился к зеркалу, глядя не в него, а куда-то сквозь. Но на миг ему причудилось, будто он видит там Вильдэрина. Его черные волосы. Черные глаза. Высокие скулы. Наверное, то была игра теней и света…</p>
<p>
Аданэй отвернулся, но, пока отворачивался, зеркало как будто вздрогнуло. Что-то мелькнуло в бронзовой глубине, словно пошевелилось, как тень под толщей мутной воды. Он рывком повернул голову — и в то же мгновение отражение стало обычным. Только пустая комната. Только он сам. Аданэй выдохнул, вновь отвел глаза — и тут же боковым зрением опять увидел силуэт. Высокий. Черноволосый. Резкие черты. Взгляд — жесткий, цепкий. Элимер!</p>
<p>
Аданэй порывисто обернулся, посмотрел прямо в зеркало — видение исчезло. Лишь покои, тусклый металл и собственное лицо, бледное и чужое. Он застыл, затем медленно перевел взгляд в сторону и взглянул на отражение снова, но уже не открыто, а как будто бы наискосок, как смотрят исподтишка, из-под ресниц. Тень вернулась. Губы Элимера в глубине бронзовой поверхности беззвучно шевельнулись, а в голове Аданэя послышался не голос и даже не звук — раздалась отчетливая мысль, будто вложенная извне:</p>
<p>
— Пришел сюда полюбоваться своей скорбью? Хочешь быть оправданным, и чтобы никто не заметил, как ты себя жалеешь?</p>
