Шли месяцы. Вот уже и осень скоро, а вестей о возвращении Платона всё не было. Аксиотею я видел редко: нам обоим было чем заняться. Феттал часто ездил на короткие гастроли, возвращаясь домой; и естественно было, что я делал то же самое, если попадались хорошие предложения. Получались хорошие, удачные поездки, и работалось мне отлично.
Когда морские путешествия явно пошли к концу, я выбрался к Аксиотее узнать, где Платон. Она сказала, в Сиракузах: Дионисий уговорил его зазимовать там и завершить переговоры о собственности Диона.
— Опять? — удивился я. — Это уж слишком!
Крошка-Ластения, похожая на птичку, вставила:
— Но его хорошо отблагодарят за это я надеюсь…
Аксиотея грустно посмотрела на нас. Она всегда обожала Диона; и если чувствовала какую-то потерю, то имела Причину для нее. Ей было проще, чем мне: она на Сицилии не бывала.
Прошла зима, с весной подошли Дионисии. Филемон, совершенно замечательный актер, договорился с Мироном вывести Феттала на конкурс. Они ставили «Геракла в Лидии»; Феттал играл Омфалу и Иолая, виртуозно меняя маски; в Омфале был просто бесподобен. Я видел, с каким удовольствием он работает под руководством современного протагониста, хотя дисциплина старого Мирона безусловно пошла ему на пользу. Сам я ставил «Тезея в Преисподней», и он очень бы мне пригодился Пирифом и Персефоной; но без разбитых яиц птицы не получаются. В тот год приз опять получил Теодор. Мы возвращались с его пира усталые и счастливые, совсем не думая о том, что уже открываются наземные и морские дороги — и скоро снова расставаться.
В начале лета мы виделись очень много; но вскоре Мирон получил предложение играть в Македонии, — а потом еще дальше на север, в Византии. Уже зная по прежнему опыту, что когда я один, с планами у меня плоховато, я встряхнулся, как собака, и начал рыскать вокруг.
Четырех дней не прошло, — они только-только репетировать начали, — Феттал вернулся домой в полдень и заявил, что ушел от Мирона:
— Ни дня больше! Я знал, что репетиций не выдержу, но честно играл для этого чудовища, чтобы дать ему время найти мне замену. Это ж невозможно, Нико, я с им больше не могу! О, Агамемнон, владыка мужей, бум-бум-бум-бум, правую вверх, левую в сторону, бум-бум-бум-бум… Я чувствую себя статуей в храмовом хранилище, и слой пыли с каждым днем всё толще!
— Псы египетские! — закричал я. — Дать бы тебе по твоей безмозглой башке! Что ж ты сразу не сказал, что не собираешься на север? А теперь я уже подписался на Сицилию…
— На Сицилию? — спросил он с полным ртом: пожирал ячменное печенье с изюмом и сыром, словно мальчишка только что из борцовского класса.
— Да, и подписал, и печать поставил, и при свидетелях. Теперь меня не будет месяца два, а то и больше.
— А второй у тебя есть?
— Когда мне было его найти? Если бы ты…
— Дорогой мой! Но я ведь всегда мечтал повидать Сиракузы!
Я вздрогнул; потом придавил себе сердце, как клетку накрывают, чтобы птица не пела.
— Ты меня не искушай, радость моя, — говорю. — Ты не хуже меня знаешь, что теперь не успокоишься, пока не поставишь свою пьесу. Это уже скоро, года два, может три. Но пока — ты уже не выносишь указаний, и будешь возмущаться каждым, от кого придется их принимать. Избавь меня от этого, а?
— Нет, Нико, я клянусь, работать с тобой — это будет райское блаженство для меня. Я же последнее время жил, как плоский рельеф на фризе. А с тобой я смогу быть собой, я буду говорить всё что на душе, тут уж никуда не денешься… Но противоречить я не я стану никогда. Я ничему не научился у Мирона, но одно узнал — насколько хорош ты!
— Не получится, — возразил я, пытаясь звучать решительно.
— Но это ж судьба. Ты только посмотри, как ушел от него; как раз сегодня.
— Ты подхватил его суеверия, если ничего больше.
Он подошел и сел на пол возле моего стула. Его мальчишьи впадины заросли телом; походка стала львиной: грациозной, но тяжелой. Он рожден был играть героев, правда не в стиле Мирона. Обняв меня за колени, он стал читать, очень трогательно, Патрокла из «Мирмидонцев»: «Постели нашей святость предал ты, Забыл, неблагодарный, поцелуи… Нико, ну пожалуйста, возьми меня на Сицилию.»
— Ладно, — говорю. — Но если начнешь ворчать — ты уже заранее виноват, я предупредил. Договорились?
Он обозвал меня чудовищем и обнял. А через месяц мы отплыли.
Третьего и статистов легко было найти на Сицилии, потому мы тронулись вдвоем. Погода стояла отличная, да и показывать ему всё что знал сам было великим удовольствием, так что путешествие наше было на редкость приятным. В Тарентуме я не преминул засвидетельствовать почтение Архиту, на случай если у него будут письма для Платона. Он поблагодарил, но сказал, что только что отправил человека. Был он учтив, но неразговорчив, и показался мне несчастным. Ведь он посылал одного из своих ведущих пифагорейцев на корабле Дионисия, чтобы помочь убедить Платона; если у него был трудный выбор между другом и народом его, и теперь грызли муки совести, я ему сочувствовал; но у него не было никаких оснований как-то особо мне доверять. Он рассказал мне, что Платон и Спевсипп в добром здравии и в фаворе у Дионисия… А про Диона даже не спросил.
Сиракузский консул разумеется предупредил о нашем прибытии; но я просто изумился, увидев, сколько народу встречает нас в порту. Феттал воскликнул, что в прошлый раз я устроил тут наверно такой фурор, что раз в поколение бывает. Но скоро мы узнали, в чем дело. Когда я подвинул Филисту его сумку с талантом серебра, я уверен был, что тот его попросту присвоит. А теперь выяснилось, что он сделал именно то, что я просил: заказал бронзовую статую бога в человеческий рост, в венце из золотой лозы, верхом на позолоченном леопарде. Конечно, его имя тоже было на пьедестале, вместе с моим, но у него было право на это: хорег. Не знаю, сделал он это ради имени на пьедестале — или при всей своей низости всё-таки не решился бога грабить. Так или иначе, вот он стоял в святилище театра; и все полагали, что я самый богатый актер в Греции.
Нас встречал Менекрат. Роскошно одетый, как и полагается преуспевающему актеру-постановщику, играющему во всех крупных городах Сицилии и раз в год бывающему в Италии. Когда он в последний раз останавливался у меня в Афинах, я видел, что он растет; а с тех пор и еще вырос. Он забрал нас к себе; не в то место, что прежде, в Нижнем Городе, а в великолепный новый дом над театром, с фонтаном во дворе, выложенном четно-белой мозаикой, и с резным мраморным балконом, глядящим на море. Встречать его выбежали двое золотистых ребятишек; из чего я заключил, еще не видя ее, что жена у него блондинка; они очень ценятся на Сицилии.
Так поздно летом я там не бывал; на улицах — как на сковороде, только пыльно; холмы вокруг выгорели и побурели; но его двор, с поливом из источника выше по склону, был свеж и зелен, а стены прохладны. Ужинали мы на персидских подушках, прислуживали двое мужчин и мальчик. Для нас он не жалел ничего. Так хотел показать, что это я изменил его судьбу в тот день в Леонтинах.
Поначалу мы говорили о театре. На празднике Аретузы — местной речной богини — предстоял большой драматический фестиваль. В порту меня встретили с письмом от трагического поэта Хэрамона, афинянина, гостящего в Сиракузах; он просил встретиться с ним прежде чем стану строить какие-либо планы. На Сицилии актеров каждый ищет сам; нет жребия как у нас.
Имя Платона я назвал не раньше, чем рабы убрали и ушли, оставив нас с вином. Но сразу заметил, что наш хозяин стал более осторожен в разговоре: ему было что терять.
— Платон?… Ты знаешь, у меня хватает дел и без того чтобы за софистами бегать; особенно за такими, как этот старик, который вечно лезет куда не просят. Если фестиваль наш всё-таки состоится, — без мятежа и без погромов на улицах, — благодарить надо будет богов, а не его. Я думаю отослать Глику с детьми в деревню.
Я изумился и сказал, что просто невероятно, чтобы Платон затеял какой-то заговор против своего хозяина.
