Через какое-то время я сказал ей, что встретил в Дельфах Диона. Она засияла:
— Слушай, он наша надежда! Надежда для всего мира!
Я ожидал какой-то похвалы в его адрес, но тут было гораздо больше.
— Ты удивился, что ли? — удивилась она. — Неужто ты вообще ничего не читал из Платона, даже «Республику»? — Я сознался, что не читал. — Ты всё найдешь в Четвертой и Пятой книгах, где он говорит, что человечество не избавится от зла, пока в каком-нибудь великом государстве не воцарится философ, обученный царской власти. Но чтобы люди поверили, что это работает, кто-то ведь должен начать. Он говорит, любая политика сегодня похожа на корабль под управлением полуслепого капитана. Команда знает, что он сбился с курса, и готовится к бунту; но если им повезет добраться до кормила, лучше не станет, потому что ни один из них не имеет понятия о навигации, они не знают даже о существовании такой науки. Если подойдет настоящий кормчий и скажет им: «Ориентируйся по Арктуру», — они поднимут его на смех; скажут — придурок, на звездах помешанный… Так вот, философ и есть кормчий. Он знает, где гавань, а где рифы; он знает неподвижные звезды. Но люди цепляются за иллюзии свои. И их предрассудки не исчезнут, пока такой человек не возьмется за руль и не покажет им… Когда он проведет их мимо скал, всяким домыслам придет конец. Ведь никому не захочется тонуть, если можно спастись, верно же?
Она умолкла, чтобы дать мне возможность ответить. Философы часто делают такую паузу; точь-в-точь как актеры-комики, но этого им лучше не говорить.
— Разумеется, верно! — ответил я.
— Так вот, когда Дион получит свой корабль — начнется новая эра.
Я изумился:
— Он что, переворот затевает?
— Ну что ты! Как ты мог подумать?! Ведь он друг Платона; а Платон всегда учил, что насилие и предательство порождают лишь подобие своё. То же самое утверждает и Пифагор, мудрейший из людей.
— Так на что же он надеется? Верно, он словно богами создан царем быть; но у Дионисия есть наследник.
— Он своего наследника презирает.
— Но кровь есть кровь; в решающий момент она всего важней.
— Иногда гордость оказывается важнее. Дионисий не для того создавал свою державу, чтобы отдать ее карфагенянам после смерти.
— Он такого мнения о своем сыне?
— Так все говорят. Он с раннего детства держал сына в постоянном страхе, а теперь презирает за трусость.
— Он и в самом деле трус?
— Может быть. А может, он просто жить хочет; и придумал себе такую личину… На войне старому Дионисию храбрости вполне хватает; но за каждым стулом ему мерещится убийца. Ты знаешь, что даже члены его семьи не могут зайти к нему, пока их не обыщут? Догола раздевают! Почти с самого детства молодой Дионисий, сын старого, живет в постоянном страхе, что отец заподозрит его в каком-нибудь заговоре и решит от него избавиться. Он никогда и близко не подходил к общественным делам; разве что жертву приносил на играх или освящал постройку над источником, да и то редко.
— Ну знаешь, от зарезанной коровы трудно ждать молока. На что же рассчитывает его отец?
— А кто знает, как рассуждает дурная, необученная голова? Достоверно только одно: Диону он верит больше, чем кому-либо еще. Диона даже не обыскивают, потому что тиран знает его — и уверен, что на предательство он не способен. Дион ему родня не по крови, а по женитьбе; но Дион из древней аристократии, а Дионисий — никто; Диона уважают во всей Элладе и готовы иметь с ним дело как с послом Сиракуз, а Дионисию и ближайший сосед не поверит; Дион солдат, проверенный в боях, его люди за ним в огонь пойдут… Он даже не всегда приказы выполнял. Его посылали в карательные экспедиции, страху нагнать; а он вместо того вершил правосудие и завоевал всеобщее уважение… Однако наследника обыскивают, а его нет.
— Это всё прекрасно. Но, по-моему, только философ может обойти собственного сына, чтобы выбрать наследника по достоинствам его.
— Да, конечно. Мы на это и не рассчитываем. Но у Дионисия есть еще два сына от второй жены, а она сестра Диона. Они еще слишком малы, но он помогал их воспитывать; старший души в нем не чает. Возможно Дионисий назначит наследником его, и тогда у Диона появится возможность что-то сделать. Ведь ему не нужна внешняя сторона власти, — роскошь, почести и всё такое, — нужна лишь возможность сделать город таким, чтобы в нем царил не человек, а закон.
По тому, как она это сказала, я понял — цитирует; и догадался, что Платона.
— Какой закон? — спросил я. — Афинский?
— Ой, Никерат, ну как с тобой разговаривать, пока ты «Республику» не прочитал? Послушай. Подожди здесь; я посмотрю, может она в библиотеке свободна. Но ты беречь ее будешь? Если она пропадет, у меня денег на копию не хватит; мне придется самой ее делать с воска, а на это не меньше года уйдет.
— Она такая длинная? — испугался я. Но потом вспомнил о Дионе и пообещал: — Да, поберегу.
Ее не было довольно долго. Наконец я увидел, что она бежит через рощу, ероша темные кудри. Право же, она хорошо сделала, что вовремя призналась; интересно, Платон то же самое чувствовал?
— Извини, — сказала, — книги нет. А потом Спевсипп, племянник Платона, меня разговором задержал. Но я тебе вот что принесла. Совсем короткая, и она тебе конечно больше понравится. Мне надо было сразу о ней вспомнить.
Там был всего один свиток, и не толстый. Я поблагодарил ее (быть может, слишком радостно) и спросил:
— Это тоже про закон?
— Нет, про любовь.
— Ну тогда мне точно понравится. Завтра, примерно в это же время, я ее принесу назад. Пойдет?
— Я буду здесь. Знаешь, ты первый мужчина, кто стал моим другом, хотя не занимался философией. Все остальные считают меня чудовищем.
— Ни один актер не посчитал бы наверно. Когда я надеваю женскую маску, я становлюсь женщиной. А если бы не стал — и сделать ничего не смог бы… У большинства из нас, служителей бога, природа двойная…
— Тебе эта книга понравится. Я рада, что нашла ее.
— А я — что познакомился с тобой.
Это была не просто вежливость.
В тот вечер я собирался с друзьями встречаться, но было еще слишком рано, потому я развязал книгу и заглянул в нее. Называлась она «Пир», начало во всяком случае веселое; а когда выяснилось, что пир этот происходил в доме Агафона после первой победы его пьесы, мне стало еще интереснее. Я играл в его «Антее»; это не только замечательная пьеса, но и начало нового театра, потому что он избавился от хора и дал нам сюжеты, не требующие присутствия на сцене полусотни зевак. К разочарованию моему, никаких сведений о постановке в книге не было; но диалог меня захватил и я стал читать всё подряд. А они там затеяли игру — каждый по очереди должен был сказать хвалебную речь о любви. Я настолько увлекся, что не замечал времени, пока не стемнело. Тогда я зажег лампу и вернулся к книге; и с места не двинулся, пока не дочитал.
В процессе чтения выясняешь, что первые речи задуманы лишь как иллюстрация самых нижних уровней любви; а чем дальше — тем выше. Но ведь то была мечта моего детства: благородная связь Аристогетона и Гармодия, Ахилла и Патрокла, Пилада и Ореста. Я вспомнил, как это было с моим первым возлюбленным, актером из Сиракуз. Он постоянно носил маску героя, но не для того чтобы меня обманывать, а уступая моему желанию, как я давно уже понял. Бедняга, ему наверно гораздо приятнее было бы иметь слушателя, кому можно было бы пожаловаться на свои беды: соперник не дал ему строки договорить или испортил его коронную сцену негодной жестикуляцией, гастроли обвалились где-то в дебрях Фессалии… Я вспоминал его доброту с благодарностью: он пощадил мои иллюзии; впрочем, мне всегда везло, как в основном и сейчас везет. Но я давно уже разуверился, что такая благородная связь существует на самом деле; а сейчас вдруг узнал, что существует, хоть и не для меня.
У Платона с Дионом это было; и я видел доказательство тому: двадцать лет прошло с тех пор, как был зажжен их факел, и весь жар уже выгорел из него, но он продолжал светить. Это было мне горько, хоть я и не рассчитывал на что-нибудь для себя; такова уж человеческая природа… Однако, поскольку слова и звучание их у меня в крови, я продолжал читать и не мог остановиться. Словно человек, услышавший лиру на горе, который просто не может не пойти к ней через все камни и колючки. Этот человек писал, как бог. Теперь, когда он умер, люди начинают говорить, будто мать зачала его от Аполлона… Нет, он был смертный. Я видел его, я знаю. Но легенду эту могу понять.
