«Итак, – спросил он себя, – что же я посоветую дочери? Изредка целуйся, но не слишком много. Не позволяй молодому человеку заниматься с тобой любовью, но не сердись, если он будет пытаться делать это, не замораживай себя. Не будь слишком целомудренной или недостаточно целомудренной для семнадцатилетнего возраста. Будь полудевственницей, поскольку таковы правила игры в вашем мире, а их нельзя нарушить. Мы живем не на Самоа, нет; у нас свои странные обычаи. Пусть тебя ласкают; если необходимо, отдавайся на задних сиденьях автомобилей, но только наполовину – главное, вовремя остановиться; сдерживай себя; не доводи все до конца с молодым человеком, которого любишь. А если не можешь быть целомудренной наполовину, стань полной, вечной девственницей, как Хелен или покойная Маргарет; пусть секс тебя шокирует, оставайся стерильной. Или осуществи идеал, бытующий в мире: полностью воздерживайся до замужества и отдайся целиком, вступив в брак. Будь артисткой, умеющей быстро менять свое амплуа».

«Как все это странно, – подумал Кен, – совершенно невозможно дать честный совет по этой вечной проблеме, которая встает перед каждым новым поколением. Может, нам всем следует хранить пугливое молчание?»

«Послушай, Молли, – скажет он ей, придав голосу некоторое отчаяние. – Люди, живущие здоровой эмоциональной жизнью, могут любить и без немедленного физического воплощения любви. Любовь только выиграет, если ты сможешь ее поберечь. Непременным условием любви в этой стране является экономическая способность родителей содержать детей».

«Что за идиотская торжественность, – думал он, – я начинаю изъясняться, как член правления Христианской ассоциации молодежи; как разрастаются слова, когда за ними не стоит правда! „Экономическая способность родителей является непременным условием любви", вот уж действительно!

Бедная Молли; после всех испытаний, выпавших на ее долю из-за меня и Хелен, я еще хочу, чтобы она была идеально благоразумной. „Укроти свои чувства, не голодай так по любви – вот что я хочу ей сказать, – жди ее терпеливо, жди, пока наступит подходящий момент"».

«Это моя дочь, – думал он, – в этом-то вся и беда; она – моя дочь, и, видит Бог, она уже наблюдала в своей жизни любовь горячую и любовь холодную. Отец не имеет права приходить в ужас оттого, что видит в дочери свое собственное отражение. Я, великий моралист, такого терпения в молодости не проявлял; нет, той ночью с Сильвией под соснами я не читал лекций о нравственности, не призывал к добродетели и никогда об этом не жалел».

«Не становись похожей на меня», – вот что я скажу ей на самом деле, – думал он. – «И не будь такой, как Хелен, не надо уподобляться и Сильвии, такой, какой она была в твоем возрасте; не замыкайся в себе, но и не отдавайся своим чувствам целиком; ты просто жди, в юности лучше на время заморозить свои чувства». А я почти уже забыл и свое одиночество, и голод, и нетерпение, и впустую растраченные чувства, но это хорошо: если бы я помнил это слишком отчетливо, то не смог бы дать отеческого совета».

– Кен, – спросила Сильвия, – ты еще не спишь?

– Нет.

– О чем ты думаешь?

– Пытаюсь представить себе, что мы скажем детям.

– Если бы я могла поговорить с Джоном! Но я не могу, – вздохнула она. – В его глазах я буду выглядеть законченной лицемеркой.

– Наверное, Молли подумает обо мне то же самое. Одному Богу известно, что ей наговорила про нас Хелен.

Наконец Кен погрузился в тревожный сон. Проснувшись в девять, он быстро оделся и спустился к завтраку. Ни Молли, ни Джон еще не вставали. В одиннадцать Кен поднялся наверх и с неожиданной для себя робостью постучал в дверь Молли.

– Кто там? – резко спросила она.

– Это я, – пробасил Кен. – Если ты не спишь, я хотел бы поговорить с тобой пару минут.

– Входи, – сдавленно произнесла Молли.

Он открыл дверь. Молли полусидела в кровати, натянув одеяло до самого подбородка. Кену сразу стало ясно: она знала, о чем пришел он говорить; в ее глазах одновременно светился и страх и вызов. Он присел у нее в ногах.

– Чего ты хочешь? – спросила она. Под ее пристальным взглядом, устремленным на него в упор, он на какое-то мгновение почувствовал себя скованным.

– Я просто хотел немного тебя предостеречь… – начал он.

– От чего?

– Вы с Джонни…

– Я люблю его, – промолвила она почти шепотом. Он не дал себе времени подумать, слова вылетели как бы сами по себе.

– Тебе слишком мало лет! – выпалил он. – Ты должна быть благоразумной!

Кен вовсе не хотел, чтобы в его голосе был слышен гнев. Он увидел, как меняется ее лицо; она словно надела маску, и внезапно, придя в отчаяние, он понял, что доверия между ними больше не будет.

– Мы будем благоразумны, – произнесла она бесстрастным ироническим тоном.

– Я имею в виду… – начал он снова, но сейчас уже не знал, что же имеет в виду на самом деле. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

– Я просто хотел помочь, – произнес он наконец. – Мне тяжело видеть, как ты сама на себя накликаешь беду.

– Я знаю, – опустив глаза, согласилась Молли. – Если не возражаешь, мне нужно одеться.

– Хорошо, – угрюмо сказал он. Он неловко поднялся с постели и поцеловал ее в лоб. Чувствуя полную беспомощность, он вышел из комнаты. В гостиной он встретил Джона. В эту минуту Кен не хотел его видеть; холодно бросив ему на ходу «С добрым утром!», он вышел из дома. При этом Кен с такой злобой ударил кулаком по своей ладони, что в этом звуке Джону послышался раскат грома.

– Я рад, что ты стал активнее участвовать в общественной работе, – сказал мистер Колфилд. Было это в мае, полтора месяца спустя после пасхальных каникул.

– Да, сэр, – ответил Джон.

– Без сомнения, твоя успеваемость у нас в школе была превосходной, но в твоей характеристике для приемной комиссии Гарвардского университета я счел своим долгом указать на твою не совсем нормальную склонность держаться обособленно. Это твой единственный отрицательный показатель.

– Да, сэр.

– Тебя выбрали руководителем оркестра – что ж, это очень хорошо тебя характеризует, дополняя твои успехи в науках и спорте, – продолжал мистер Колфилд. – Всесторонне развитый молодой человек– вот чего требуют все университеты. Думаю, ты можешь попытаться подать заявление на повышенную стипендию.

– Благодарю вас, сэр.

– У них есть несколько стипендий, предусматривающих бесплатное проживание и питание. Постараюсь чем-нибудь посодействовать, – заключил мистер Колфилд.

Каждую пятницу вечером школьный оркестр, состоящий из девяти человек, репетировал в гимнастическом зале. Тэд Фарлоу хорошо играл на трубе, Фрэд Кон мастерски владел искусством ударника, а остальные подыгрывали, как могли. Когда Джон вошел в зал на репетицию, Тэд с остальными ребятами уже играли.

– Давай, Джонни, – сказали они. – Бери микрофон.

Оркестр начал исполнять старую мелодию «К западу от солнца, к востоку от луны». Джон дал им разок сыграть без слов, а потом запел:

– Слушай, это великолепно! – сказал Арт Брэдшоу. – Старик, ты зря тратишь время на латынь.

– Спасибо, – смутившись, сказал Джон. – Вообще-то, эта песня мне никогда не нравилась. Что там у нас еще есть?

В тот же вечер в дверь комнаты Джона постучал мистер Нили, который только что после долгого отсутствия вернулся в школу.

– Тебя к телефону, – позвал он. – Междугородний.

Джон поспешно направился в будку, установленную на первом этаже общежития.

– Джонни? – в голосе Молли слышалось напряжение.

– Да! С тобой все в порядке?

– О, Джонни! – последовала мучительная пауза.

– Молли, что произошло?

На другом конце провода послышался глубокий вдох.