Куда убегает утренний кофе?

Можете ответить? А я знала правильный ответ

Как отмечают аналитики от Ломброзо до Юнга, сумасшедшие придают преувеличенное, какое-то космическое значение какой-нибудь неудачной шутке, ошибке в произношении, мелким, несущественным с точки зрения нормального человека деталям. Сумасшедший ведь живёт в мире, в целом мире, как и нормальный человек, только этот мир не вполне совпадает с нормальным. Это, так сказать, другой тональ. Персональный. Случайные точки пересечения с нормальным миром, вовсе для того не предназначенные, испытывают весь смысловой вес целого мира шизофреника.

«Он употребляет некоторые слова в особом, ему только понятном смысле, точно так же он по-своему истолковывает слова окружающих, а потом основывает на этих словах представляющиеся ему галлюцинации и бред преследования. Причины того и другого явления одинаковы.» — пишет Ломброзо.

Куда убегает утренний кофе? Этот вопрос придумал ЕП. Мой утренний кофе убегал к нему, потому что любил его. Каждое утро было праздничным, потому что начиналось с кофе. Который постоянно норовил убежать к ЕП. Практически, вся церемония проходила в его присутствии. Я больше не надеялась увидеть его в этом, так называемом «реальном мире». Тем хуже для реального мира! Теперь я работала над уничтожением реальности. Я помнила ощущение его присутствия рядом, и училась поддерживать это ощущение. В его присутствии я была царицей, потому что он был царь. Княгиней, потому что он был князь. И принцессой, потому что он был принц. Вот только ужасно смущалась, когда от волнения делала какой-нибудь неловкий жест или не могла найти ложку. Ну или когда от меня убегал кофе. Каждое мелкое происшествие было просто чудесным — когда я чувствовала его присутствие, я знала: он любуется мной. Поэтому я была очень, очень красива. Когда кофе был готов и налит в чашку, и я усаживалась за стол, напротив было его место. Мы пили кофе вместе. Мои плечи распрямлялись, жесты приобретали, как мне казалось, грациозность и значительность, иногда я вскидывала голову и бросала взгляд в «его сторону». В этот момент я чувствовала особенную гордость, восторг, смущение — это было как шок, или электрический разряд — я почти ощущала его ответный взгляд.

Суфийские женщины говорили об этом примерно так:

Люди, я не безумна, я опьянена.

Мое сердце — всецелое осознавание и ясность.

Мой единственный грех, мой единственный проступок —

Не стыдясь, отдаваться Ему,

Быть обесчещенной, восхuщенной любовью к Другу.

Тропку к Нему я никогда не оставлю.

Я всегда думала, что когда ЕП пишет о «Нашей Леди», то имеет в виду МН. Она была наша Дева Мария — нежная утешительница, любящая мать. А ЕП больше всего желал материнской любви, любви могущественной хозяйки мира. Это ясно было видно хотя бы по тому, как подчеркнуто он настаивал на роли авторитарного отца. Как-то раз он сильно напился, упал и ушиб голову так, что потерял сознание. Придя в себя, он решил побриться налысо в честь Нашей Леди, о чем немедленно всем и сообщил. В ее честь. Свои красивые длинные белые волосы. И видимо так и сделал, судя по тому, что мне передали от него заказ на тюбетейку. Ему нужна была тюбетейка, и чтобы я вышила ей на макушке свастику. МН он ни о чем таком не просил — потому, думала я, что он боялся долго смотреть в ее сторону. Это можно было выдерживать только на расстоянии. Я всегда думала что ЕП и МН любят друг друга самой детской небесной любовью из всех любовей нашей «семьи». Я была уверена, МН проводит многие часы, с туманной нежностью глядя в небо, она задумчиво гуляет одна и трогает деревья, или срывает травинки и ощущает его присутствие всюду — больше ей ничего не надо. Я сама так гуляла.

Когда ЕП начал писать короткие рассказы про свою демоническую семью, там всегда была младшая его дочь Алефтина. Уж очень он ее любил, и всё объяснял ей, что она из расы повелителей, и как ей себя вести и ничего не бояться. Я была уверена, что его Алефтина — это МН. Даже больше того: мне казалось, и сама МН так думала. Если так, ей больше нечего было желать. Ее так сильно любили, так много — и с такой огромной высоты. Она была почтительна и требовательна с ЕП. Наверно именно таким тоном она когда-то говорила со своим отцом-генералом. Она знала, что в любой момент может пожаловаться ему на что-нибудь, и он примет меры. А я бы никогда не осмелилась на такое. Это была бы неподобающая претензия с моей стороны. Зато я знала, что могу — и это даже моя обязанность, которую я люблю — вести против ЕП военные действия всех родов. Война всегда приводила его в великолепное расположение духа. Мне казалось, что часто, почти всегда — я и есть тот единственный настоящий противник, который способен разрушить его неуязвимость. АЧ как-то запросто определил, что я принадлежу к сословию кшатриев, и я очень гордилась своими воинскими качествами. Конечно же, на самом деле я не была никаким противником ЕП. Совершенно нелепо было бы ему воевать с обычным человеком, хуже того — женщиной, да ещё и ученицей. Ему пристало воевать не менее, чем с уполномоченными демоницами, высшими ангелицами или архонтшей этого мира. Я не понимала этого столько лет, сколько понадобилось, чтобы подготовиться и перенести это наконец. То есть очень долго. И всё равно было очень стыдно и обидно, какая я была дура. И до сих пор я обижена на ЕП, хотя я и знаю, что он вроде бы ни в чем не виноват. Это я придумала любовь, какую хотела, и себе, и другим, а его мнения на этот счет никто никогда не спрашивал. Всё вроде бы так — да не так. Дело в том, что я не могла это на совершенно пустом месте придумывать, по крайней мере сначала, когда с обратной связью было еще не так плохо. Тут что-то не так. Зачем он мне тогда писал письма с разными чудесными разъяснениями, которые я учила наизусть? Зачем в его историях появлялись мои вещи, превращенные в сокровища? И разве он не излучал всё время, как ядерный гриб, эту нечеловеческую любовь? Зачем он постоянно писал о ней нам, людям? Чего он ждал от этого? Как это должно было в нас отозваться? Очевидно, не так, как он хотел. Мы разочаровали его.

Мы всей семьей, тогла я знала точно, — и я, и МН, и АЧ, — мы все любили его. МН как-то мне сказала «Почему-то все его ужасно хотят». Так оно и было, думала я, и понятно почему — потому что он сам ужасно хотел, он горел, как плазменный факел, и мы вспыхивали от одного его присутствия.

Я знаю, он хотел не нас, не кого-нибудь одного из нас, и даже не всех вместе, а богиню Кали, черную вдову, Донну Анну, Демоницу Эвашастраэль, жену свою Елизавету, темного эльфа, Нечистую Деву, Нашу Леди. Он называл ее всеми этими именами и еще многими другими и постоянно рисовал ее, и писал о ней эпические поэмы, и бесчисленное количество рассказов, и книгу разговоров с ней. Он видел ее своим третьим глазом. Его основным занятием было ее восхваление. Пышные титулы и высокий стиль изложения создавали состояния высокого накала, не имеющие отношения к «простым человеческим чувствам». Он говорил о высших реальностях так, что вы явственно ощущали бешеный напор чего-то безжалостного, великолепного, чуждого, и совершенно иного — и восторг, и возмущение — и это могло быть для вас так пронзительно и невыносимо, как для подростка вдруг увидеть перед собой совершенно недоступную, но совершенно голую старшеклассницу.