Вот эти тибетские стихи, например состоящие из двух гимнов поэта – святого Миларепы, – были сложены приблизительно в то же время, когда Папа Урбан II призывал к первому крестовому походу.

Всеобщая пустота (санскрит: śūnyatā) с одной стороны относится к обыденному миру, который есть иллюзия, а, с другой стороны, говорит о том, что знакомые нам в чувственном мире качества не применимы к феноменальному миру непознаваемых высших идей:

Покой лежит в основе всего, потому что Авалокитешвара – Каннон, великий Бодхисаттва, Безграничная Любовь, включает в себя каждое чувствующее существо, внимает каждому и пребывает в каждом (без исключения). Он все видит – и мимолетное совершенство изящных крылышек насекомого – ведь и сам он есть их совершенство и их мимолетность; и длящееся годами страдание человека, самого себя терзающего, заблудшего, запутавшегося в сетях своего собственного незамысловатого бреда, потерявшего надежду, но все же несущего в себе нераскрытую, абсолютно неизведанную тайну освобождения. И он безмятежен над человеком и над ангелами; и он ниже человека, демонов и несчастных умерших: все они притягиваются к Бодхисаттве лучами его драгоценных рук, и они – это он, а он – это они. Мириады ограниченных, скованных центров сознания на каждом уровне существования (и не только в этой нашей вселенной, ограниченной Млечным Путем, но и далее в глубинах космоса) – галактика за галактикой, вселенная за вселенной, миры, возникающие из вечной бездны пустоты, в которых жизнь вспыхивает, а затем лопается как мыльный пузырь; опять и опять; бесчисленное множество жизней; все страдающие; каждый заключен в свой собственный узкий круг и ограничен им – они сражаются, убивают, ненавидят друг друга и жаждут почивать на лаврах победителей: все они – Дети, безумные персонажи преходящего, но неисчерпаемого, мирового видения, которое все длится и длится. Видения всебъемлющего, сущностью есть Пустота: «Бог, Взирающий Вниз с Состраданием».

Но это имя означает также: «Бог, Видимый Внутри».[250] Все мы являемся отражениями образа Бодхисаттвы. Внутри нас страдает эта божественная сущность. Мы и отец, оберегающий нас, составляем единое целое. И в этом – искупление и спасение. Кого бы мы ни встретили – это наш отец, оберегающий нас. Поэтому следует знать, что в облике несведущего, ограниченного, страдающего, защищающего себя тела, которое ощущает угрозу и воспринимает ее источник как врага, также живет Бог. Великан-людоед побеждает нас, но герой достойно проходит инициацию «как мужчина»; и оказывается, что это и был отец: мы в Нем и Он в нас.[251] Наше тело – эта милостивая, оберегающая нас мать, больше не в силах защитить нас от Великого Отца-Змея; смертное, материальное тело, которое она подарила нам, отдано во власть этой грозной силы. Но не смерть ждет нас в конце испытаний. Нам даруются новая жизнь, новое рождение, новое познание бытия (и мы живем не только в этом теле, а во всех телах мира, как Бодхисаттва). Наш отец явился нам как лоно, как мать, даровав нам второе рождение.[252]

В этом и заключается значение образа двуполого бога. В нем – главное таинство инициации. Нас отнимают от матери, «пережевывают» и по кусочкам ассимилируют в разрушающее мир тело великана-людоеда, для которого самые бесценные формы и существа являются лишь пищей на его пиру; но затем, чудодейственно возродившись, мы оказываемся чем-то большим, чем были прежде. Если Бог – это родовой, племенной, национальный или конфессиональный архетип, то мы тогда – борцы за его дело; но если он – господь самой вселенной, тогда мы выступаем как просветленные, для которых все люди без исключения – братья. И в том, и в другом случае мы находимся по ту сторону родительских образов «добра» и «зла» и представлений о них. Мы освободились от желаний и страхов; ибо мы теперь и есть тот, к кому стремились и кого боялись. Все боги, Бодхисаттвы и Будды присутствуют в нас, словно в пантеоне могущественного держателя лотоса мира.

В этом суть первого чуда Бодхисаттвы: андрогинность его образа, в котором воссоединяются два явно противоположных эпизода его мифологических приключений: Встреча с Богиней и Примирение с Отцом. Ибо во время первого посвященный узнает, что мужчина и женщина являются (как это сказано в «Упанишадах») «двумя половинами расколотой горошины»;[254] а во время второго обнаруживается, что Отец предшествует разделению полов: местоимение «Он» было не более чем манерой выражения, миф с привлечением темы Сына – не более чем пунктирной линией маршрута, которую надлежит стереть. И в обоих случаях обнаруживается (или, скорее, вспоминается), что герой сам является тем, кого он был призван найти.

Второй удивительный момент в мифе о Бодхисаттве, который следует отметить, – это стирание границы между жизнью и освобождением от жизни, что символизируется (как мы уже видели) добровольным отречением Бодхисаттвы от Нирваны. Понятие нирвана означает «Затушить Тройственный Огонь Желания, Враждебности и Иллюзии». Читатель помнит, как в легенде об искушении под Деревом Бодхи (см. Пролог, подраздел «Герой и бог») противником Будущего Будды был маг Кама-Мара, буквально «Желание-Враждебность» или «Любовь и Смерть», мастер Иллюзии. Он был олицетворением Тройственного Огня и трудностей последнего испытания, он охранял последний порог, который должен был преодолеть герой вселенского масштаба на своем высоком пути к Нирване.