– Куда отпущу? – заорал я. – Разве я вас держу? Что вы мне все врете? Если бы вам нужно было уйти, вы бы давно ушли!..»^[247]

И вот тут у читателя, знающего библейскую историю, щелкает в голове какой-то переключатель, а из памяти извлекается цитата:

«1. После сего Моисей и Аарон пришли к фараону и сказали: так говорит Господь, Бог Израилев: отпусти народ Мой, чтоб он совершил Мне праздник в пустыне.

2. Но фараон сказал: кто такой Господь, чтоб я послушался голоса Его и отпустил Израиля?»^[248]

Стоп-стоп-стоп! Мозес – это, вообще-то, английская (или немецкая, что встречается реже) форма библейского имени Моисей. В повести, правда, Мозес – не имя, а фамилия. Забавная деталь: сам себя (вернее, свой внешний, «человеческий» образ, свою форму) «господин Мозес» определяет как «трансляционное устройство». Но ведь на языке науки именно так можно определить пророка, то есть человека, вещающего от имени Бога, «уста Божьи». Моисей в Библии – пророк, то есть, «трансляционное устройство» Всевышнего, через него вещает Господь.

Эта параллель бросается в глаза при первом же прочтении – читателю, который, повторяю, знаком с библейской историей. Но советская цензура не была знакома с библейской историей. Или же ее интересовало другое.

Вот как описывает ситуацию с публикацией «Отеля» Б. Н. Стругацкий:

«…Главным редакторам не хватает в повести борьбы – борьбы классов, борьбы за мир, борьбы идей, вообще хоть какой-нибудь борьбы. Борения инспектора Глебски с самим собой борьбой не считались... Повесть лежала в «Неве», в «Авроре», в «Строительном рабочем», повесть была переработана в сценарий и в этом виде лежала на «Ленфильме» – и везде начальство ныло по поводу аполитичности-асоциальности и просило (на редкость дружно!) ввести в повесть ну хотя бы неонацистов вместо вульгарных гангстеров. Нам очень не хотелось этого делать.

<…>

В конце концов, уже имея дело с журналом «Юность», мы все-таки сдались и с отвращением переделали гангстеров на неонацистов…

<…>

В дальнейшем, выпуская повесть в «Детгизе», мы сумели вернуть в текст гангстеров, но зато попали под яростную антиалкогольную кампанию…»^[249]

Вот и ответ: поиск политической крамолы привел к тому, что издатели пропустили крамолу религиозную. А «религиозное мракобесие» в те времена тоже не приветствовалось, тем более – в форме откровенной аллюзии на исход евреев из Египта. Правда, древних евреев, но все равно – как же такое можно было пропустить?! Но вот – пропустили. Пропустили Мозеса-Моисея, умоляющего фараона Глебски: отпусти народ мой! Ну хоть Луарвика…

Не знаю, сознательно ли появилась эта аллюзия, этот намек в повести. Может быть, авторы обратили внимание на логическую цепочку: «трансляционное устройство – пророк – Мозес – Моисей – Исход – отпусти». Может, и нет. Но речь-то идет не о замысле авторов, а о тексте. А текст таков, что в какой-то момент детективное повествование (по мнению Бориса Натановича Стругацкого, неудачное, а по-моему, очень даже удачное) вдруг превращается в парафраз истории исхода сынов Израиля из Египта, да еще в таком необычном ракурсе – глазами фараона «с ожесточившимся сердцем»! А всего-то и понадобились для этого не совсем обычное имя персонажа и одна небольшая сцена.

Кстати, невольно напрашивается и еще одна аналогия. Спустя несколько лет из-под пера братьев Вайнеров выйдет книга «Эра милосердия». И в ней – руководствующийся той же моралью, что и наш инспектор Глебски, сыщик… по имени Глеб. Но это – так, к слову. Вполне случайное совпадение.

Такое же случайное, как удивительное сходство героя другой книги Стругацких, «Трудно быть богом», – Антона-Руматы Эсторского с придуманным Юлианом Семеновым штандартенфюрером Штирлицем-Исаевым из «Семнадцати мгновений весны».

Бывает, что ж.

Бывает.

Порой вообще – такое случается с этой советской фантастикой и с советской цензурой, что остается лишь в изумлении качать головой: «Как же это? Что же это? Неужели и этого не заметили? И пропустили это?» И вновь, повторяю, речь не идет о политических аллюзиях и намеках.

В повести А. и Б. Стругацких «За миллиард лет до конца света» ситуация, на первый взгляд, напоминает ситуацию знаменитого романа Ф. Кафки «Процесс»: приличный человек, старший прокурист банка Йозеф К. в одно прекрасное утро узнаёт, что арестован, что против него возбуждено дело и что его вина доказана. При этом сам он понятия не имеет, в чем провинился; судебные власти не говорят ему. Его жизнь продолжается, на первый взгляд, как обычно, поскольку арест во многом условен. Он ходит на службу, встречается с друзьями, ухаживает за женщинами. И в то же время, параллельно этой его жизни, идет странный судебный процесс. Процесс, где он – подсудимый, где решается вопрос о приговоре, где, непонятно о чем, спорят адвокат и прокурор… Финал – казнь Йозефа К., – при всей необъяснимости причин, воспринимается вполне закономерным, ибо герой в полной мере осознал себя виновным и это осознание передал нам, читателям. Не важно, в чем именно он виновен. Вернее, так: виновен в чем-то очень важном, но неизвестном.

В повести Стругацких в положении Йозефа К. оказались сразу несколько человек. Впрочем, мы не знаем: один ли господин К. оказался мишенью неведомого суда, у Кафки об этом прямо не сказано, а значит, мы вполне можем предположить, что и в «Процессе» всесильный суд занимается не одним только старшим прокуристом банка Йозефом К.; возможно даже, что его процесс, столь важный для него и столь трагично завершившийся, – всего лишь малая и даже не самая главная часть некоего большого процесса…

Главный герой-рассказчик, астрофизик Дмитрий Малянов (иногда речь ведется от третьего лица, но затем роль рассказчика вновь переходит к Малянову), оказывается в центре странных событий – даже более странных или, во всяком случае, более разнообразных, чем случившиеся с героем Кафки. Поначалу эти события не пугают, но лишь удивляют – визит красотки, оказавшейся одноклассницей жены, странные звонки от друга, доставка каких-то деликатесов неизвестно от кого. Затем странности идут по нарастающей, и вот уже кончает с собой сосед, приходит с пугающими расспросами какой-то подозрительный следователь прокуратуры…

Вспоминая телефонные разговоры и расспросы соседа, Малянов начинает подозревать, что неприятные события вокруг него каким-то образом связаны с его работой. Непонятно, кого и чем могли испугать сугубо теоретические исследования, но невозможно объяснить другими причинами вспыхнувший невесть у кого опасный интерес. Нечто подобное, как выяснилось, происходит и с несколькими знакомыми и не знакомыми Малянову людьми.

В конечном итоге Малянов и его товарищи по несчастью, оказавшиеся в сфере неведомо чьих интересов, решают, от греха подальше, отказаться от дальнейших своих разработок. Поскольку, как предполагает один из подвергшихся давлению – математик Вечеровский, неведомая сила – это сама Природа, «Гомеостатическое Мироздание», которое вот таким не понятным человеческому разуму способом препятствует возникновению во Вселенной сверхцивилизации. Видимо, цели сверхцивилизации прямо противоположны целям (или смыслу существования) самой Природы. А все работы, привлекшие внимание этого самого Гомеостатического Мироздания, в некоем отдаленном будущем могут способствовать возникновению сверхцивилизации человечества. Так сказать, разрозненные камешки фундамента чего-то огромного, непонятного и опасного – для Природы.

Малянов понимает, что попытка противостоять Мирозданию может привести и к его собственной гибели (пример самоубийства соседа еще свеж в памяти), и, что для него еще важнее, к гибели самых близких людей.

Только один из друзей, Вечеровский, придумавший «Гомеостатическое Мироздание», решает продолжать свою работу и заодно сохранить все рабочие материалы остальных героев.

Б.Н. Стругацкий много позже, в «Комментариях к пройденному», писал о замысле повести, вспоминая о столкновении с «компетентными органами»: