— Итак, ты намерен убить меня, — медленно сказал я. — Почему?

— Потому что смертельно ненавижу тебя, Толбот, — прошептал он, и в этом шепоте слышался какой-то дребезжащий, ужасный звук. — Потому, что ты довел меня. Ты издевался надо мной с первой минуты, как увидел, ты все время называл меня наркоманом, словно не было других слов, то и дело интересовался, наполнен ли мой шприц. А еще потому, что ты неровно дышишь к этой женщине, потому, что если она не достанется мне, то не достанется никому. А еще потому, что я ненавижу копов.

Он ненавидел меня. Я видел и понимал это. Даже когда он молчал, рот его извивался и дергался, как у эпилептика. Он не сказал мне ничего нового. Но сказал то, что никогда не скажет никому другому. И я знаю, почему он стал таким откровенным. Мертвые молчат. Пройдет несколько секунд, и я стану мертвецом. Я умру. Умру, как Герман Яблонский, с той лишь разницей, что того зарыли в землю, а меня сбросят в море. Но, не все ли равно, где спать вечным сном. Обидно было и то, что мой конец наступит от руки дергающейся, набитой наркотиками массы, маскирующейся под человека.

— Ты непременно хочешь, чтобы я умер сейчас? — мои глаза, не отрываясь, смотрели на дергающийся на курке палец. Я ни на секунду не оторвал глаз от этого пальца.

— Конечно, — захихикал он.— Я выстрелю тебе в низ живота, и буду наблюдать, как ты будешь корчиться и вопить, пока не охрипнешь. И никто не услышит твоих криков, коп, и не придет тебе на помощь. Тебе нравится такая смерть, коп?

— Тупица, — тихо проговорил я. Мне нечего было терять.

— Что? — его лицо превратилось в маску неверия словам, которые он услышал. — Повтори, что ты сказал, коп!

— Ты так накачался наркотиками, что сам не знаешь, что говоришь. Что ты сделаешь с моим трупом? — Я впервые подумал о себе как о трупе. Ужасное чувство, надо сказать. — Даже двоим, таким как ты, не под силу вытащить меня отсюда, а если меня найдут застреленным, сразу поймут, что это твоих рук дело, ни у кого на платформе нет такого оружия. И тогда я тебе не завидую, мой мальчик, потому что они нуждаются в моих услугах более чем когда бы то ни было. Ох не завидую, Ларри.

Он хитро кивнул, словно продумал все это раньше.

— Ты прав, коп, – пробормотал он, – здесь я не могу пристрелить тебя. Мы должны выйти из радиорубки, коп, не так ли? Я застрелю тебя у самого борта, а потом столкну в море.

— Вот это правильно, — кивнул я. Безумной казалась моя речь, но я не сошел с ума, я рассчитывал выкрутиться, но риск конечно был безумный.

— А потом они будут бегать кругом и искать тебя, — задумчиво сказал Ларри, — и я буду бегать вместе с ними, и все время буду смеяться про себя, думая о том, что твой труп уже, наверное, сожрала акула. Акула будет плавать среди морских водорослей, а я буду знать, что я хитрее всех.

— Прекрасно. Оказывается, ты и вправду умный парень.

— А разве нет? — снова захихикал он отвратительным фальцетом, от которого волосы на затылке у меня зашевелились. Он ткнул Мэри ногой, но она не пошевелилась. — Девушка полежит, пока я вернусь. Я ведь задержусь ненадолго, правда, коп? Вставай и выходи первым. И помни, что у меня в руках фонарь и пистолет.

Ларри отступил в сторону, пропуская меня.

— Такое не забудешь.

Ни Мэри, ни оператор не шевелились. Я был уверен, что пройдет достаточно времени, прежде чем оператор зашевелится. У меня до сих пор болели кулак и нога. Но, что касалось Мэри, то тут я сомневался. Мне казалось, что она просто притворяется: уж слишком частым и неровным было ее дыхание для человека, потерявшего сознание.

— Не засматривайся. — Ларри больно пнул меня пистолетом в спину. — Пошел отсюда.

Все произошло не совсем так, как я рассчитывал. Подталкиваемый пистолетом, уткнувшимся мне в спину, я завернул за угол радиорубки, низко наклонился и, почувствовав первый резкий порыв ветра, рванулся ему навстречу. Почти тотчас я понял свою ошибку — бежать навстречу ураганному ветру это все равно что пытаться бежать в бочке с патокой. Оставалось надеяться, что гангстеры и бандиты — самые плохие стрелки в мире. Они или стреляют в цель с двух метров, или осыпают ее градом пуль, в надежде, что хотя бы одна да попадет.

Мне удалось преодолеть всего метров семь, когда Ларри показался из-за угла. Он растерялся, не ожидал ничего подобного. Ларри был слабосильным и к тому же он стоял, выпрямившись во весь рост. Колеблющийся и раскачивающийся по палубе луч фонаря  яснее ясного говорил о том, что Ларри нетвердо стоит на ногах. Я опять наклонил голову и принял такое положение, которое принимает спринтер, когда он, делает первые два шага стометровки. Удалось отчаянным усилием преодолеть еще метра два, когда бешено шарахающийся из стороны в сторону свет фонарика выхватил меня из темноты и замер. Ларри выстрелил. 

Я сотни раз слышал, что эти бандюганы не могут с десяти шагов попасть даже в дверь сарая. Но, видимо, Ларри никогда не слышал об этом, а возможно, это относилось только к дверям сараев.

Удар лошадиного копыта это мелочь, по сравнению с ударом пули «кольта 45», она угодила в левое плечо, крутанула меня волчком, опрокинула и отбросила в сторону. Но именно это спасло мне жизнь. падая, я почувствовал, как вторая пуля рванула воротник зюйдвестки. Ларри не давал предупредительных выстрелов. Он стрелял с намерением убить меня.

И он, конечно, убил бы, пролежи я на месте хотя бы пару лишних секунд. Последовал еще один выстрел. Звук его едва донесся до меня сквозь вой ветра, но я увидел, как искры вспыхнули и отскочили от палубы недалеко от моей головы. Я поднялся и побежал, не видя, куда бегу. Мне это было безразлично. Нужно было просто убежать как можно дальше. Ослепляющий, хлесткий заряд дождя хлестнул в лицо, заставив меня крепко зажмуриться. Меня это обрадовало. Если я зажмурился, то и Ларри тоже.

Так, с закрытыми глазами, я и налетел на металлическую лестницу с перилами, уходящую под небольшим наклоном куда-то в высоту. Я ухватился за нее, чтобы не упасть, и, не сознавая, что делаю, успел подняться по лестнице метра на три, прежде чем понял, что поднимаюсь. Я продолжал неуклонно лезть вверх. Возможно, толкал меня на это вековой инстинкт человека, побуждавший его взбираться повыше, спасаясь от грозящей опасности. Но теперь я надеялся, что лестница ведет на какую-то площадку, с которой я смогу легче отразить натиск Ларри. Это был тяжелый и изнурительный подъем. Во-первых — бешеный ветер. Во-вторых, поднимаясь, я цеплялся за перила, а иногда и за ступеньку, практически одной рукой. Левое плечо болело не очень сильно, но надежды на левую руку было мало. Боль придет позже. Теперь же у меня было такое ощущение, что вся левая рука парализована, и каждый раз, как правая рука отпускала перила, я, чтобы ветер не сдул меня, старался, вплотную прижавшись к перилам слева, как можно быстрее схватиться здоровой рукой повыше. После того, как одолел ступенек сорок, моя здоровая правая рука и левое плечо горели, как в огне. Я глянул вниз. — Внизу у начала лестницы, размахивая фонариком во всех направлениях, стоял Ларри. Это заставило меня, забыв о боли и усталости, полезть вверх еще быстрее, чем прежде. Ведь даже в его курином мозгу обязательно появится мысль посветить наверх. Обязательно появится.

Это была самая длинная лестница, на которую я когда-либо взбирался. Она казалась бесконечной. Теперь я понял, что я лезу на буровую вышку и окажусь на «обезьяньей тропе» — узкой дорожке, с которой производится направление и контроль за установкой новых полутонных секций бура, а также за заменой отработавших и укладкой их в стеллажи. Самым огорчительным было то, что «обезьянья тропа» не имела даже леерного ограждения — оно помешало бы этому непростому производственному процессу.

Внезапно лестница загудела и задрожала, словно от удара кувалды. — Пуля ударилась о ступеньку, на которой стояла моя нога. Это кошмарное мгновение! — Мне казалось, что пуля пробила мне ногу. Но слава Богу — с ногой все в порядке.