Ответ на этот вопрос мне тоже был известен. Он знал, что когда я вернусь, то буду ждать прихода Яблонского, решив, что тот ушел по какому-то личному делу. Вернувшись, я должен буду оставить ключ в замке, поэтому Яблонский не сможет открыть ее своим ключом, чтобы войти. Он постучит в дверь тихо, едва слышно, а я, безуспешно прождав своего сообщника целых два часа, перенервничав из-за его длительного отсутствия, услышав тихий долгожданный стук, рванусь, чтобы впустить его, и тут-то Ройал пустит мне в лоб одну из своих медно-никелевых пуль. Поскольку установив, что мы с Яблонским напарники, им стало ясно, что я не стану трудиться на них и не выполню той работы, которую они решили поручить. Следовательно, от меня никакой пользы. Более того, я представляю для них определенную опасность, и поэтому остается одно — пуля в лоб. Точно так же, как получил свою пулю Яблонский. Перед взором моим предстал Яблонский, стиснутый стенками грубо и наспех сколоченного ящика, ставшего для него гробом. И страх тут же исчез. У меня почти не было шанса выжить, но я не боялся. На цыпочках пробрался в комнату Яблонского, обхватил рукой горлышко бутылки с виски, так же неслышно вернулся в свою комнату и сунул ключ в замок двери, ведущей в коридор. Замок сработал совершенно бесшумно, и в эту минуту снова постучали в дверь. На этот раз стук был громче, настойчивее. Используя этот шум, я чуть-чуть приоткрыл дверь, чтобы образовалась щель, поднял вверх руку с бутылкой, готовясь нанести удар, и осторожно высунул голову за дверь.
Коридор слабо освещала одна-единственная лампа, находящаяся в дальнем конце длинного коридора, но света было достаточно для того, чтобы разглядеть, что у стоящего в коридоре человека не было в руках пистолета, и что это не Ройал, а Мэри Рутвен. Я опустил руку с бутылкой и бесшумно закрыл дверь.
Через пять секунд я уже стоял в комнате Яблонского у двери ведущей в коридор. Стараясь как можно лучше имитировать его глубокий хрипловатый голос, спросил:
— Кто там?
— Мэри Рутвен. Впустите меня. Скорее. Прошу вас!
Я впустил ее, не теряя времени. Я так же, как и она, не хотел, чтобы ее увидели стоящей перед дверью в коридоре. Она вошла в комнату, и я быстро закрыл дверь, пока она не узнала меня в тусклом свете, падавшем из коридора.
— Мистер Яблонский, — она говорила торопливо и взволнованно, едва уловимым прерывающимся от страха шепотом. — Я вынуждена была прийти и поговорить с вами. Просто вынуждена… Думала, что мне так и не удастся вырваться, но, к счастью, Гюнтер уснул, правда, он каждую минуту может проснуться и обнаружить, что я…
— Успокойтесь, успокойтесь. — Приходилось говорить шепотом: так было легче имитировать голос Яблонского, и все же, несмотря на то, что я говорил шепотом, это была самая неудачная имитация из всех, которые мне когда-либо доводилось слышать. — Зачем вам потребовалось увидеть меня?
— Мне не к кому обратиться, кроме вас. Вы — не убийца и не негодяй. Я знаю, что вы хороший человек, чего бы мне не наговорили.
Она действительно была умной девушкой. Ее интуиция, женская прозорливость или какая-то аналогичная способность позволяли ей безошибочно разбираться в людях. Хорошо что ни Вайленд ни генерал не имели подобного дара.
— Вы должны помочь мне… вернее нам… вы просто обязаны. Мы попали в большую неприятность.
— Мы?
— Мы с папой. Правда, про отца я не уверена. Может, у него и нет неприятностей. Может, он работает с этими… этими плохими людьми потому, что хочет этого. Но это так на него непохоже. Может, он вынужден работать с ними, не знаю, я ничего не знаю. Возможно, у них есть власть над ним, чем-то они его держат, возможно… — Я поймал отблеск на ее светлых волосах, когда она мотнула головой. — Он всегда был таким хорошим, честным, прямым, но сейчас…
— Успокойтесь, постарайтесь не волноваться. — Долго этот обман продолжаться не мог. Если бы она не была так испугана и расстроена, она уже разоблачила бы меня. — Что конкретно вас тревожит?
В моей комнате был включен электрокамин. Дверь смежных комнат была открыта, и я был абсолютна уверен, что вскоре она разглядит мое лицо: рыжие волосы выдавали меня с головой. Я повернулся спиной к камину.
— С чего же начать? Похоже, что мы лишились свободы, вернее, отец лишился ее. Нет, он не пленник, он может приезжать и уезжать, когда ему заблагорассудится, но мы не можем сами решить ни одного вопроса, вернее, отец не может. Все мои вопросы отец решает за меня, а за него решает кто-то другой. Мы должны постоянно находиться вместе. Отец сказал, что все письма, которые пишу, я должна перед тем, как отправить их, показывать ему. Он запрещает мне звонить по телефону и ездить куда-либо без этого ужасного Гюнтера. Даже если еду в гости к другу, например к судье Моллисону, это животное все время рядом. Отец сказал, что недавно ему угрожали похитить меня. Я не поверила этому, но если это правда, то Саймон Кеннеди — я имею в виду шофера — охранял бы меня гораздо лучше Гюнтера. Меня ни на минуту не оставляют одну. Когда я нахожусь на нефтяной вышке — объекте Х-13, то не могу покинуть ее, когда захочу. Но и здесь на окнах моей комнаты решетки, а Гюнтер всю ночь напролет проводит в прихожей и следит… чтобы… я…
В своем волнении, страстном желании, наконец-то, выговориться и сбросить с себя непосильный груз того, что накопилось в течение последних недель, она подходила ко мне все ближе и ближе. Вот она совсем рядом, почти вплотную, ее глаза уже привыкли к темноте. Три последних слова произносились очень долго и, не закончив фразы, она задрожала. Ее правая рука стала медленно подниматься к приоткрывшемуся рту, глаза распахнулись и сделались такими огромными, что почти вылезли из орбит. Судорожный вдох. Это была прелюдия крика.
Но крика не последовало. Моя профессия приучила меня к мгновенной реакции. Я действовал автоматически: одной рукой зажал ей рот, другой обхватил ее прежде, чем она успела отскочить в сторону и предпринять что-то. В течение нескольких секунд с поразительной силой для такой хрупкой девушки она яростно сопротивлялась, потом приникла ко мне, безжизненная, как подстреленный зайчик. Я был поражен, поскольку думал, что времена, когда молодые леди падали в обморок от страха, давно канули в лету. Но, скорее всего, я недооценил совокупный эффект от моей ужасной репутации, которую сам создал, и многих недель нервного напряжения, которые пережила девушка. Каковы бы ни были причины, она не притворялась. Она была без сознания. Я поднял ее на руки и отнес на кровать, но потом перенес в свою комнату. — Мне не хотелось, чтобы она лежала на кровати, на которой не так давно убили Яблонского.
У меня были довольно обширные познания в оказании первой помощи, но я не имел ни малейшего представления о том, как выводить из обморока молодых леди. У меня было какое-то смутное предчувствие, что любая попытка предпринять что-либо может только навредить, а то и оказаться опасной. Учтя все эти соображения, я пришел к выводу, что лучше подождать, когда она придет в себя сама. Вместе с тем, я не хотел, чтобы это произошло, когда меня не будет рядом, с криками ужаса, которые перебудят весь дом. Поэтому я присел на край кровати и направил на ее лицо свет фонарика, но так, чтобы свет падал ниже ее глаз и не слепил.
Поверх шелковой голубой пижамы на ней был стеганый халат из голубого же шелка. Домашние туфли на высоком каблуке тоже были голубого цвета, и даже лента, которой она перевязала на ночь свои густые блестящие с золотым отливом волосы, была голубой. Лицо девушки в эту минуту было бледным с оттенком желтизны, напоминая старую слоновую кость. И назвать сейчас это лицо красивым было нельзя, но перед моими глазами вдруг вновь возникли грезы о домашних тапочках и камине в собственном доме. Но между нами стояли проклятые двести восемьдесят пять миллионов долларов и тот факт, что я был единственным мужчиной в мире, один вид которого заставил ее упасть в обморок от страха. И я отбросил мечты прочь.
Она пошевелилась и открыла глаза. Я почувствовал, что тот прием, который я применил к Кеннеди, заявив, что сзади фонаря держу наготове пистолет, в данном случае мог бы иметь самый плачевный результат. Я взял ее руку, безжизненно лежащую на покрывале, наклонился и тихо укоризненно произнес:
