Этот их взаимный физический голод они обнаружили сразу. Но были и другие совпадения, которым понадобилось чуть больше времени, чтобы выйти на поверхность. Например, их общее представление о том, что им должно принадлежать. И если это «что» не преподносилось им на блюдечке, они оба готовы были протянуть руки, чтобы схватить.

Какой ясный ум был у его Эланоры! Какой прекрасной она была сообщницей! Как веселились они вместе! Пока…

Нет.

На этом его мозг переставал работать. Отказывался продолжать воспоминания.

Когда такое случалось, Милон возвращался к своему ручью и занимался чем-нибудь полезным, например, чистил и точил свой нож. Или пробирался в свое укромное место. Но там ему зачастую приходилось переживать новую атаку ужаса.

Однажды ночью, вскоре после того, как он впервые пришел сюда, той ночью, с ясным небом и бриллиантовым светом луны, он увидел поблизости человека. Он подумал, что увидел человека, постоянно поправлял себя Милон. Человека в длинном белом одеянии, который держал в руке нож в виде серпа. Человека, который разговаривал с деревьями.

Прижавшись к стене своего убогого убежища, дрожа, побелев от страха, Милон наблюдал за человеком, мелодично и монотонно говорившим что-то, обходя опушку.

Когда человек наконец приблизился к лачугам, Милон зажмурил глаза. От ужаса все внутри него перевернулось. Он обхватил голову руками.

А когда, по прошествии нескольких минут, показавшихся вечностью, Милон собрал крохотные остатки мужества и поднял глаза, человека уже не было.

Это был сон, сказал он себе тогда – и говорил себе много раз позже. Всего лишь сон.

Но иногда, когда Милон был особенно изнурен и подавлен, когда лунный свет лился сквозь листву ветвей, чернеющих на фоне ночного неба, ему казалось, что он видит человека снова.

И каждый раз эта жуть длилась немного дольше.

Пока Милону удавалось побеждать ужас. Если он сосредоточивал свои мысли на прошлом, в котором сияло солнце, и люди были добры к нему, он еще мог прогнать ужас прочь.

Порой Милон вскакивал на ноги и спрашивал себя, что он тут делает. Да, здесь довольно мило, в этом даже есть небольшое приключение – пожить какое-то время одному в собственном лесном лагере, но почему бы не отправиться домой? Почему бы не вернуться к Эланоре, ждущей его в своей постели, к Эланоре, с ее белоснежной грудью и гладкими, округлыми бедрами, столь же готовой к любви, как и он сам, с влажными губами, томно разведенными ногами и руками, зовущими его…

Но, конечно, Эланора не ждала его. Ни в постели, ни где бы то ни было еще.

И он не мог идти домой. Было что-то, что он должен сделать, что-то важное.

С неимоверным усилием, сосредоточившись, Милон заставлял себя вспомнить, что именно.

Но каждый раз сделать это становилось все труднее и труднее. Сегодня, лежа возле потока, когда несколько солнечных лучиков, сумевших проникнуть через листву деревьев, согревали его спину, он вообще не смог сосредоточиться. Вода была такой холодной, такой чарующей, стремительно несущейся над дном, что…

Думай!

Нет.

Да! ДУМАЙ!

Неохотно, со стоном, Милон напряг мысли. Но когда сумел вспомнить – тут же взмолился, чтобы ему больше не удавалось это никогда.

И все-таки он должен сделать это – прежде чем нашептывающая ужас темнота и волшебный, призрачный, чудесный мир, в котором он привык находить от нее спасение, станут его единственной реальностью.

Он должен сделать это немедленно.

Сегодня ночью.

Тогда он сможет пойти домой, и Эланора примет его в своей постели.

Когда Милон пришел, Жосс и брат Савл прятались в рощице уже большую часть ночи.

Была очередь Жосса караулить. Заметив тонкую фигуру, осторожно приближающуюся по тропинке к пруду, Жосс сначала подумал, что ему опять мерещится. Такое уже случалось в эти долгие часы. Но то не было игрой света. То был Милон.

Он хорошо двигается, отвлеченно подумал Жосс, – плавно, молча, используя все возможные прикрытия, держась самой глубокой тени. И к тому же он выбрал пасмурную ночь. Жосс подивился умелости молодого человека – когда он увидел его впервые, Милон, с его остроносыми туфлями и причудливым нарядом, произвел впечатление пустого, беспомощного дурачка. В голове Жосса промелькнула мысль каким же должно быть отчаяние, чтобы развить подобные навыки выживания! Навыки, которые включают последнее, страшное средство спасения – убийство, если кто-то преграждает путь.

Жосс бесшумно вернулся к маленькой опушке и поманил Савла, который лежал на земле. Во всяком случае, когда Жосс позвал его, Савл не спал. Он встал, вопросительно приподняв брови. Жосс кивнул, показывая на тропинку, и пошел назад к рощице, чувствуя, как Савл неслышно идет за ним.

Они стояли бок о бок у тропинки, скрытые глубокой тенью огромного дуба.

Милон, решивший использовать ту же тень как еще один темный участок пути, шагнул прямо на них.

Когда руки Жосса сомкнулись вокруг него, молодой человек издал вопль ужаса. Сдерживая его сопротивление – Милон пытался дотянуться до пояса, где у него несомненно был нож, – Жосс почувствовал к нему минутную жалость. Красться в одиночестве, в страхе – и вдруг кто-то хватает тебя! Неудивительно – юное сердце колотилось так сильно, что Жосс ощущал его биение.

Должно быть, Савл увидел оружие Милона – он внезапно выбросил вперед руку. Жосс понял, что Милон и Савл схватились не на шутку, они рычали от усилий, и вскоре Савл поднял что-то в воздух.

Это был нож. С длинным, довольно широким и зловеще сужающимся к концу лезвием.

Нож был обоюдоострый и заточенный – Савл испытал его на волосках своего предплечья – до губительного предела.

У Жосса не было сомнений, что он смотрит на то самое оружие, которое рассекло горло Гунноры. В тот же миг жалость к молодому человеку исчезла, будто ее никогда и не было.

– Милон Арсийский, если я не ошибаюсь, – мрачно произнес Жосс, заведя руки юноши за спину и крепко схватив его запястья. – И что же вы делаете здесь глубокой ночью?

– У вас нет права задерживать меня! – закричал Милон тонким от страха голосом. – Я возвращаюсь в свой лагерь. Я не сделал ничего плохого!

– Ничего плохого? – в ту же секунду Жосс почувствовал такую ярость, что резко вывернул кисти юноши, заставив его закричать.

Брат Савл проговорил:

– Ну же, ну же, полегче.

Жосс немного ослабил хватку.

– И где этот лагерь? – спросил он.

– Там, в лесу, – ответил Милон. – Где жгут уголь.

– Да, я знаю это место. И что же там делаете вы?

– Я пришел в эти места, чтобы встретить друга, – ответил Милон с удивительным достоинством. К нему возвращалось мужество. – А вы, кем бы вы ни были, – он попытался повернуться, чтобы взглянуть на Жосса, – не имеете права удерживать меня.

– У меня есть все права, – сказал Жосс. – Брат Савл и я находимся здесь по просьбе аббатисы Хокенли. Еще четверть мили, мой милейший юноша, и вы перелезли бы через стену монастыря.

– Я? – Попытка Милона изобразить невиновность была явно неубедительной.

– Да, вы. И вы это хорошо знаете. – Жосс поколебался, но лишь на мгновение. Затем проговорил: – Наверное, это было тяжело – представлять себе прекрасную юную новобрачную, укрывшуюся внутри этих стен и притворяющуюся, что хочет стать монахиней.

Все еще удерживая Милона, он почувствовал его мгновенное напряжение. Но Милон оказался лучшим актером, чем Жосс мог предположить. Он кротко ответил:

– Чтобы жена – моя жена – стала монахиней? Я полагаю, вы ошибаетесь, сэр. Моя жена не сделала бы такой глупости, особенно сейчас, когда она действительно моя жена. – В его голосе нельзя было не услышать намека на их любовную близость. Почувствовав себя более уверенно, Милон добавил: – Если бы вам, сэр, было известно, кто я такой, вы, скорее всего, искали бы меня в моем собственном доме. И я совершенно убежден, вам сказали бы, что моя жена гостит у моих родственников, неподалеку от…

– Неподалеку от Гастингса. Да, именно это там мне и сказали.