Ага, вот что.

– Могу я взглянуть на ее ноги?

Вопрос, появившийся в глазах аббатисы, так и не прозвучал. Вместо этого она приподняла край юбки Гунноры, обнажив маленькие ступни в узких кожаных туфельках.

Подошвы были холодными. Дотронувшись до одной из них пальцем, Жосс почувствовал влажность. Ну да, ведь она ушла глубокой ночью. Конечно, ее туфли могли быть мокрыми от росы. Он осмотрел ступни, затем лодыжки. Кожа была чистой.

– Ее тело обмывали? – спросил он.

– Разумеется. Ведь оно было в крови.

– Да, конечно. Я имею в виду ноги. Ступни.

Элевайз пожала плечами.

– Не могу сказать наверняка. Полагаю, что да.

Жосс почувствовал, что аббатиса преодолела свое нежелание задать следующий вопрос:

– Почему это важно?

– Я вот думаю, аббатиса… Я думаю об этом постоянно… Что монахиня могла делать глубокой ночью за пределами своей спальни? За пределами монастыря? Как далеко лежал ее путь? Она встретила свою смерть поблизости от аббатства, это верно, но шла ли она отсюда или возвращалась обратно? Я спросил о ее ногах, потому что хочу знать, не сходила ли она с тропинки. А ведь если бы ее путь лежал дальше Святыни, ей пришлось бы это сделать, и тогда она неизбежно должна была бы пройти по высокой траве. Я ожидал, что найду какие-нибудь следы на ее ногах, на подоле. Уж наверняка ее туфли промокли бы насквозь.

Аббатиса несколько раз кивнула.

– Да, да! Вы правы – тропа тянется только до Святыни и дома монахов, и еще до маленького пруда, который за Святыней. Та тропинка, на которой нашли Гуннору, гораздо уже. По ней мало ходят.

Итак, ответ на один из вопросов был найден. Какую бы задачу ни ставила перед собой Гуннора той ночью, она не уходила далеко. Но, как и в любом другом деле об убийстве, ответ на один вопрос порождал новые. Закончила ли она то, что собиралась сделать? Или была убита раньше?

Жосс отметил, что аббатиса снова поправила одеяние Гунноры. Затем она подошла к нему, и некоторое время они стояли, молча глядя на мертвую девушку.

Жосс понимал, что больше он ничего здесь не узнает. Пришло время оставить Гуннору наедине с вечностью. Жосс шагнул вперед, поднял крышку и положил ее на гроб. Вставив гвозди в оставшиеся после них отверстия, он с помощью доски снова заколотил гроб и вернулся к аббатисе.

Только после этого, словно дождавшись беззвучного разрешения, они направились к выходу и поднялись по винтовой лестнице.

– Я старалась устроить так, чтобы кто-нибудь всегда находился рядом с телом, – сказала Элевайз, когда они вышли из церкви, столь же пустой, как и ранее. – Но это все длится уже очень долго. Я видела, что бдения угнетающе действуют на моих сестер. Когда они, сменяя друг друга, сидели возле бедной Гунноры, ужас события просто заволакивал их разум. – Аббатиса слегка пожала плечами. – В общем, я больше не настаиваю на этом.

– Мудро, сказал бы я, с вашего позволения, – ответил Жосс. – Возможно, ощущение того, что она покинута, что никто из семьи не пришел за телом, лишь усиливает мучительность боли.

– Вы правы, мой господин. Ведь то, что до сих пор нет ответа, это странно, не так ли? Разумеется, я послала сообщение сразу же, и отсюда до поместья родителей Гунноры, самое большее, один день пути. Я знаю, что мое письмо получено, посыльный доложил мне об этом.

– А он сказал, как было воспринято известие? То есть, я уверен, что для домашних Гунноры это было большое потрясение, но…

– Посыльный – это был один из братьев-мирян – сказал, что отец действительно выглядел потрясенным. Странность в том, что, по словам брата-мирянина, этот человек был потрясен еще до того, как брат успел сойти с коня.

– Иначе говоря, вы полагаете, он все понял в мгновение ока? Догадался, что всадник, прискакавший на загнанной лошади из аббатства, где живет его дочь, принес плохую весть?

– Возможно. – Аббатиса нахмурилась. – Да, быть может, все так и было. Однако не странно ли…

Жосс выждал паузу.

– Что вы хотели сказать? – Элевайз опять пожала плечами.

– У брата-мирянина сложилось впечатление, что отец так и не понял, о чем идет речь. Посыльный взял на себя труд повторить свою новость в присутствии двух домашних слуг.

– И во второй раз тоже не последовало никакого ответа?

Аббатиса едва заметно улыбнулась, словно даже она с трудом верила в то, что предполагала.

– Это и есть самое странное во всей истории. Отец, как сказал брат-мирянин, просто отмахнулся от него. У посыльного создалось стойкое впечатление, что отец был озабочен чем-то еще и эта страшная новость о дочери – лишь досадная помеха.

– Помеха… – эхом откликнулся Жосс. – Да, странно… Вы полностью доверяете словам посыльного? Он не из тех, кто приукрашивает историю ради красного словца?

– Ни в коей мере! – с жаром воскликнула аббатиса. – Брат Савл – замечательный человек, надежный, достойный доверия и очень наблюдательный.

Она остро взглянула на Жосса, словно спрашивая: а иначе зачем же мне было посылать именно его?

– Прекрасно. Тогда давайте спросим себя, почему отец воспринял новость о смерти дочери – более того, об убийстве дочери – лишь как досадную помеху, отвлекающая его от более важных дел?

– Дел, которые и без того огорчили его, – добавила Элевайз.

– Да. Именно так.

Они отошли от церкви и стояли теперь в тени галереи. Жосс был уверен, что аббатиса, как и он, наслаждалась возможностью дышать чистым теплым воздухом. Элевайз направилась было к дверям в левом крыле здания, но остановилась и жестом пригласила Жосса следовать за ней.

– Давайте подумаем над этим по пути к трапезной, – сказала она.

Дневная трапеза – все тот же превосходный хлеб, на этот раз поданный к овощной похлебке, содержащей несколько кусочков баранины, – проходила в тишине, нарушаемой лишь мелодичным голосом монахини, читающей Евангелие. Это была притча о талантах. Жосс решил, что для него она имеет особый символический смысл. Призыв использовать свои таланты пришелся ко времени, и его пошатнувшаяся было уверенность в своих силах возросла, когда Жосс напомнил себе, что, несмотря на неопытность, он довольно сообразителен и мозги у него в порядке.

Вот как раз мозгам он и дал работу, поедая овощи с бараниной.

Жосс внимательно оглядел собравшееся общество, стараясь, чтобы его интерес остался незамеченным. Шестьдесят восемь монахинь размещались за длинным главным столом, еще семнадцать сидели за столом поменьше, отделенным от основной трапезной перегородкой. Итого, восемьдесят семь женщин вместе с аббатисой и монахиней, читающей Евангелие. Плюс, напомнил он себе, три монахини, которые избрали уединение в больнице для прокаженных, и, возможно, десять или двенадцать сестер, дежурящих в больничном покое, пока остальные принимают пищу. Значит, приблизительно около сотни.

Может ли одна из них быть убийцей?

Рассматривая женские лица, он не мог заставить себя поверить в это. Жосс мог разглядеть почти всех женщин – лишь одна или две сестры склонились над своими тарелками, и их лица не были видны за покрывалами. Ни у одной не было выражения, которое нельзя было бы назвать спокойным и довольным, если не сказать безмятежным. Перед Жоссом были женщины всех возрастов: от принявших постриг монахинь средних лет и старше, которые носили черные покрывала, до юниц в белых покрывалах послушниц – лишь одна из них, казалось, едва перешагнувшая порог своего двадцатилетия, была в простом черном одеянии, говорившем о том, что эта девушка поступила в монастырь совсем недавно. Может, она и есть та самая «неподходящая» Элвера, подумал Жосс, которая подружилась с погибшей монахиней? Из всех женщин, которых Жосс видел здесь, только она проявляла какие-то признаки огорчения; кожа вокруг ее глаз была красноватой. Жосс перехватил ее быстрый, брошенный в его сторону взгляд; девушка тотчас опустила глаза, едва заметив, что он изучает ее.

Жосса растрогало, что хоть кто-то проливает слезы по Гунноре.